Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус
Морер застыл, не в состоянии вымолвить ни слова. Художник продолжал с насмешкой:
— О, не пугайтесь, мое условие не из тех, которые могут разорить человека. Оно не стоит ничего… Мне просто хочется удовлетворить свое любопытство.
Готовый на все, чтобы возвратить письмо госпоже Монжёз, доктор сказал:
— Вы уверены, что я располагаю нужной вам информацией?
— Только вы и можете это знать.
— В таком случае спрашивайте.
Либуа медленно произнес:
— Скажите мне, почему вы питаете такое отвращение к тропинке в парке Монжёза — тропинке, которая кончается в ста шагах от вашего дома?
Действие этих слов на доктора было прежним: лицо его исказилось, в глазах отразился ужас, и он повторил глухим голосом:
— К тропинке?
— Да, — подтвердил Либуа, — к той тропинке, где между одиннадцатым и двенадцатым дубом заметно небольшое возвышение.
Морер задрожал. Губы его зашевелились, но он не смог произнести ни слова. После этого он упал без чувств.
«Это он убил Ренодена», — решил Либуа, убежденный таким доказательством. Потом он подумал с удивлением: «Почему же Легру, знавший об убийстве, не донес на виновного, а написал глупое письмо?»
В эту минуту художник протянул было руку к звонку, чтобы позвать слугу, который помог бы ему привести доктора в чувство, как вдруг в прихожей послышался шум борьбы, потом крик и стук захлопнувшейся двери. Вслед за этим слуга ворвался в комнату, зажимая нос рукой и крича:
— Я изуродован на всю жизнь! Он расплющил мне нос! Посмотрите, сударь, посмотрите! Я уверен, что у меня теперь вместо носа лепешка посреди лица!
Но нос слуги вовсе не был приплюснут — напротив, он распух и раздулся, словно шар.
— Кто это сделал? — спросил Либуа, едва сдерживая смех.
— Кто? Черт побери! Свирепое животное, которое вы заперли в своей обсерватории, приказав ему дожидаться.
— Как? Ты позволил ему уйти? — воскликнул художник, вспомнив про Генёка.
— Да целый батальон не в состоянии был бы удержать его. Хотел бы я посмотреть, как бы вы остановили этого слона! Да еще когда он в ярости, которая утраивала его силы!
— В ярости! Отчего?
— Он не дал мне времени спросить! У него был разъяренный вид, налитые кровью глаза, и он скрежетал зубами. Мне показалось, что сама церковь Богоматери обрушилась мне на нос.
— Иди намочи его холодной водой и зажми между этими монетами, — посоветовал Либуа, сунув слуге в руку две монеты по пять франков.
Затворяя за собой дверь, слуга крикнул напоследок:
— Я всегда буду помнить этого Генёка!
— Генёк? — раздался голос позади Либуа.
Художник порывисто обернулся. Доктор Морер пришел в себя во время этой сцены и слышал последние слова. Полагая, что перед ним убийца, Либуа ответил довольно резко:
— Да, Генёк, который с самого утра разыскивает маркиза де Монжёза, чтобы сообщить о том, что он отрыл на тропинке труп нотариуса Ренодена.
Художник ожидал, что при этом известии ужас преступника удвоится. Но, к величайшему его изумлению, во взоре Морера мелькнул луч радости.
«Уж не надеется ли он, что его не заподозрят в совершении преступления?» — подумал Либуа и поспешил прибавить вслух:
— Знают даже преступника, так как убийство совершено при свидетеле.
— При свидетеле! — повторил Морер, содрогаясь.
— Да, при господине Легру.
— Не думаю, — покачал головой доктор.
— А я в этом уверен, ибо Легру… предупреждал о том маркиза… правда, посредством очень глупого письма.
Доктор, казалось, собирался с мыслями, потом, покачав головой, произнес:
— Это не Легру писал Монжёзу.
— А кто же?
— Я, — ответил Морер.
Это заявление было весьма неожиданно, и художник подумал, что ослышался.
— Вы? — переспросил он.
— Да, я, — подтвердил доктор, — и, чтобы вы убедились в моей правдивости, я повторю вам содержание письма.
И он слово в слово повторил все, что было сказано в письме, которое маркиз утром продемонстрировал художнику. Доктор закончил свой пересказ словами:
— Я не понимаю, почему Монжёз не придал никакого значения этому письму.
— Почему? — с живостью повторил Либуа. — Потому что маркиз — признаюсь, и я поступил бы так же на его месте — принял его за первоапрельскую шутку.
При последних словах Либуа вдруг остановился, внезапно озаренный какой-то мыслью, потом, ударив себя по лбу, вскрикнул:
— Однако вот что пришло мне в голову: вы пишете, что Реноден был убит вечером после подписания контракта, то есть накануне свадьбы Монжёза, которая была, кажется, в конце января?
— Да, двадцать девятого января.
— В таком случае почему вы ждали два месяца после совершении преступления, чтобы заявить о нем? Ведь письмо от первого апреля!.. Или вы узнали про преступление два месяца спустя?
— Нет, — медленно ответил Морер. — Я знал о преступлении в момент его совершения… У меня есть основание утверждать это.
— Какое?
— Преступление было совершено на моих глазах.
— Ого! — воскликнул Либуа, ошеломленный таким признанием.
Морер прочел обвинение во взоре художника.
— По чести, господин Либуа, я не был соучастником преступления. Я был только свидетелем, клянусь вам, — проговорил он искренним тоном.
— Так почему же вы не пришли на помощь жертве? — воскликнул художник.
Морер молчал. Художник про себя счел его трусом.
— Положим, что вы испугались, — начал он и, не замечая, что доктор побледнел при этих словах, продолжал свой допрос: — Вы знаете виновного?
— Да, — ответил доктор.
— Почему же вы не донесли на него?
Морер с минуту колебался, потом решительно заявил:
— Это мой секрет.
— А! — промолвил разочарованный художник, но минуту спустя возобновил приступ: — А почему, вместо того чтобы сделать обычное заявление, вы написали столь странное письмо?
— Это опять-таки мой секрет, — повторил Морер решительным тоном.
— Так, — сказал Либуа, раздосадованный таким ответом, — но теперь прибудут судебные власти и узнают, кто виновный.
— Да, но не при моем содействии, — заметил доктор и после минутного молчания прибавил: — И к тому же теперь… — Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.
— Значит, он теперь вне преследований? — спросил Либуа.
— Да, так и есть.
Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:
