Эллери Квин - Чудо десяти дней
Он говорил четко и деловито, но в то же время с явным нетерпением и, похоже, считал, что основные подробности его проблемы уже прояснились. Лишь теперь Эллери осознал, сколько боли скопилось в сознании Говарда за долгие годы.
— Я был младенцем. Запеленутым младенцем двух-трех дней от роду. И меня вполне традиционно подкинули на порог дома Ван Хорнов в дешевой корзинке. К одеяльцу прикрепили листок бумаги с датой моего рождения. Всего-навсего с датой рождения, а больше обо мне ничего не сообщили. Корзинка до сих пор хранится где-то на чердаке. Отец не желает с нею расставаться.
— Такая крохотная корзиночка, — вставила Салли.
— И это все? Может, были еще какие-то свидетельства. Образно говоря, ключ к разгадке? — спросил Эллери.
— Нет, никаких свидетельств не было. — Говард улыбнулся.
— Ну а как насчет корзинки, одеяльца и листка бумаги?
— Корзинка и одеяльце — обычные, дешевые изделия. По словам отца, такие продавались в те годы в любом городском магазине. А листок просто вырван откуда-то.
— Твой отец был женат?
— Нет, он был холост. И никогда не женился вплоть до брака с Салли, несколько лет тому назад. А меня подкинули перед Первой мировой войной, — разъяснил Говард, поглядев на птиц, вновь рассевшихся на коряге. — Не знаю, как отцу это удалось, но он сумел получить в суде разрешение меня усыновить. Наверное, тогда законы об усыновлении были не слишком строгими. Он нанял отличную няньку ухаживать за мной, — думаю, это пошло мне на пользу. Но главное — он дал мне свою фамилию и назвал Говардом Гендриком Ван Хорном — Говардом в честь собственного отца, старого буяна проповедника, а Гендриком — в честь своего деда. Затем началась война, он вызвал из Бостона Уолферта, а сам отбыл на фронт, в Европу.
Честно признаться, Уолферт меня не баловал, — продолжил Говард и опять улыбнулся. — Помню, как он колотил меня по любому поводу, а нянька плакала и ругалась с ним. Она уволилась, лишь когда отец вернулся домой из окопов. А после в доме появилась другая нянька. Старая нянюшка. Ее звали Герт, но я никогда не называл ее по имени, а только «нянюшкой». Очень оригинально, не правда ли? Она умерла шесть лет назад… И конечно, у меня были репетиторы, когда отец начал преуспевать. Я могу вспомнить лишь каких-то великанов, множество великанов. Огромные лица, они возникали и исчезали.
До пяти лет я и понятия не имел, кто я такой. Но дорогой дядя Уолферт открыл мне тайну.
Говард сделал паузу. Он достал носовой платок и вытер затылок, а затем убрал его и продолжил:
— Я спросил у отца в тот вечер, что случилось бы, не возьми он меня тогда в дом. А он усадил меня к себе на колени и поцеловал. Я догадался, что он мне все объяснил этим поцелуем и постарался приободрить. Но еще много лет боялся, что кто-нибудь придет в дом и заберет меня. Я и теперь прячусь, стоит мне увидеть около дома какого-нибудь незнакомца.
Но я отклонился в сторону. Тогда же вечером отец и дядя Уолферт крупно повздорили из-за того, что Уолферт проговорился, будто меня подкинули на порог в корзинке неведомо откуда, а отец мне вовсе не отец. Они полагали, что я уже давно уснул. Но я-то помню, как прокрался в кабинет и спрятался за портьерой, подслушав их разговор. Оба они были сердиты, а отец рассвирепел, как безумный. Я его таким еще не видел. Он орал, что намерен сам обо всем мне рассказать, когда я немного подрасту. Это его дело, и он знает, как ему надо поступать. И с какой стати Уолферт решил напугать меня до полусмерти, если он меня толком не воспитывал? Дядя Уолферт сказал ему в ответ какую-то гадость, и лицо у отца сделалось твердым, будто скала. Он поднял кулак, а ты знаешь, какие у него здоровенные ручищи. Мне тогда показалось, что одна из старых пушек времен Гражданской войны ударила снарядом в Солдатский мемориал в Сосновой роще. Так вот, он замахнулся и ударил кулаком дядю Уолферта прямо в рот.
Говард опять засмеялся.
— До сих пор отчетливо вижу эту сцену: голова Уолферта отогнулась на его костлявой шее, а зубы, целыми рядами, выпали изо рта. Обычно так колошматили противников в комедиях немого кино в годы моего детства, но здесь были выбиты настоящие зубы. У него была сломана челюсть, и он шесть недель пролежал в больнице. Врачи думали, что у него задет какой-то важный нерв или позвонок и он на всю жизнь останется парализованным или скоро умрет. Этого не произошло, и он вылечился, но отец больше никогда никого не бил.
Итак, Дидриху и дальше пришлось нести свое бремя вины, а его брат на протяжении двадцати пяти лет извлекал из этого пользу. Но тут не было ничего из ряда вон выходящего, даже в сильном чувстве вины и размолвке братьев. Важную роль в истории сыграл сам Говард, и вот как он объяснил свой невроз. Его сильнейшая привязанность к Дидриху основывалась на страхе, связанном с его собственным подлинным происхождением. Уолферт породил в нем этот страх, а жестокий эпизод со скандалом и дракой запомнился ему на всю жизнь и крепко засел в подсознании. Говард знал, что он не сын Дидриха, но даже не представлял себе, чей же он сын. Поэтому он ни на шаг не отходил от Дидриха и мысленно создал грандиозный образ отца, который впоследствии воплотил в камне. Это был символ его безопасности и мост между ним и враждебным миром. А когда появилась Салли и отец женился на ней…
— Тут важна только одна причина, — искренне признался Говард. — Если ты поймешь, что потом случилось, и оценишь ситуацию, то узнаешь, как много для меня значит отец, Эллери.
— По-моему, я знаю, как много для тебя значит отец, — отозвался Эллери.
— Нет, ты еще не до конца меня понял. Я обязан ему всем. Всем, чем я обладаю. Каким я стал. И даже моим именем. Ведь я ношу его имя. Он окружил меня заботой и порой жертвовал для меня самым необходимым. А Уолферт всегда подстрекал его и внушал ему, что я ничтожество и бездельник. Отец дал мне образование. Он поощрял мое детское увлечение, когда я лепил из глины крохотные фи гурки. Он отправил меня за границу учиться скульптурному мастерству. И принял меня, когда я вернулся. Он позволил мне продолжать работу и ни в чем меня не стеснял. Я — один из трех его наследников. И он никогда не утверждал, будто я не в силах создать что-нибудь выдающееся и прославиться. Не упрекал меня в лени, когда я, бывало… Да ты и сам видел, что он сделал прошлым вечером — купил мне музей. Так что вскоре у меня возникнет «площадка» для реализации таланта, если он, конечно, имеется. Да будь я Иудой, то все равно не смог бы его обидеть или оттолкнуть. А вернее, ни за что не захотел бы. Он — смысл моего существования, и я перед ним в вечном долгу.
— Иными словами, он вел себя как твой родной отец, — с улыбкой перебил его Эллери. — Ты ведь это имел в виду?
