Адольф Бело - Любовники-убийцы
Никогда еще Марго не была так прекрасна, как теперь. Широкая лента, точно диадема, охватывала ее голову, с которой вдоль спины падали две роскошные косы блестящих черных волос. Изящную шею обвивала тонкая косынка, прикрывавшая по местному обычаю и плечи, талия была стянута черным бархатным корсетом, который подчеркивал ее изящную форму, а гладкие рукава плотно облегали прекрасные белые руки, на которые грациозно спадали кружевные оборки. Гордая, изящная, Марго, казалось, была создана для любви. Всё, до последней складки праздничного платья, облегавшего стан, красноречиво говорило о редкой красоте девушки. Облокотившись правой рукой на стол, она рассеянно играла золотой цепью с бриллиантовым крестом и бесцельно блуждала глазами по лицам окружающих, в то время как молодой человек, сидевший возле нее, рассказывал ей вполголоса забавные истории, которые порой вызывали у нее грустную улыбку. Занятая мыслью об отсутствующем человеке, она была далека от окружавшего ее общества.
Угадал ли Теодор Риваро тайные мысли дочери? Вероятно, да. По-видимому, он даже разделял их. Его лоб время от времени покрывался морщинами под давлением какого-то беспокойства, от которого он тщетно пытался избавиться. Изредка он бросал быстрые взгляды на Марго и, казалось, приходил в себя, только когда кто-нибудь из его веселых собеседников обращался к нему с вопросом.
— Фредерик! — вскрикнул вдруг Теодор, повернувшись к соседу Марго. — Уж не думаешь ли ты, что моя дочь слушает тебя? Ошибаешься, друг мой! Ты только напрасно теряешь и время, и слова.
Фредерик Борель, родной племянник Риваро, так и остался сидеть с раскрытым ртом, врасплох застигнутый на середине какой-то длинной фразы.
— Разве ты не видишь, что Марго витает в заоблачных мирах?
Фредерик окончательно растерялся и уставился на кузину, словно желая убедиться, действительно ли она сидит возле него или и вправду витает в поднебесье.
— Вы ошибаетесь, отец, уверяю вас, — ответила Марго. — Я очень внимательно слушаю то, что рассказывает мне кузен, и чрезвычайно заинтересована его историей.
Слова эти вызвали радостную улыбку на лице Фредерика, но совершенно иначе подействовали на Риваро. Глаза его блеснули гневом, и, быстро наклонившись к дочери, он грубо сжал под столом ее руку и проговорил тихим голосом:
— Как вы смеете лгать мне в глаза? Разве я не знаю, что вы думаете совсем о другом? Постарайтесь по крайней мере, чтобы другие не замечали этого.
Пока отец делал ей этот короткий, но строгий выговор, она оставалась с опущенными глазами, но едва он закончил, как девушка испытующим взглядом окинула присутствующих, и, убедившись, что сцена эта не имела свидетелей, весело сказала кузену:
— Фредерик, ты окончишь свой рассказ когда-нибудь после, а теперь, чтобы доставить удовольствие мне и всем присутствующим, спой нам несколько рождественских песен.
Затем она вышла из-за стола и села перед камином; две-три девушки последовали за ней и, разместившись возле нее, составили небольшую, но превосходную композицию молодости и красоты, в которой первенство принадлежало Марго.
— Вы позволите мне петь, дядюшка? — проговорил Фредерик, обращаясь к Риваро.
— Без сомнения, мой милый, — ответил фермер, довольный тем, что ему удалось прервать мечтания дочери, — мы слушаем.
Хозяин проговорил эти слова, и тотчас же в зале водворилось глубокое молчание.
Фредерик Борель встал, откашлялся и звучным, красивым голосом запел о том, как к колыбели Христа являлись на поклонение цари и пастухи. Он пел уже несколько минут, как вдруг раздался громкий лай сторожевых фермерских собак. Время было позднее, и чье-либо посещение в такую пору было столь неожиданным, что женщины пугливо переглянулись. Даже Марго заметно побледнела.
На мгновение воцарилась мертвая тишина. Лай собак усилился.
— Не может быть, чтобы это оказались какие-нибудь злодеи, — строго заметил Риваро. — Я уверен, что не найдется такого испорченного человека, который решился бы на преступление в ночь на Рождество.
Говоря это, он неотрывно смотрел на Марго, которая уже тряслась как в лихорадке.
— Скорее всего, это нищий, — продолжал он, — который пришел за подаянием. Пусть все будут счастливы в эту ночь!
Сказав это, Риваро хотел выйти, но жена взяла его за руку. Собаки продолжали лаять. В ту же минуту поднялся один из работников.
— Не беспокойтесь, хозяин, я узнаю, в чем дело.
— Хорошо, ступай, Мулине, — ответил фермер. — Проводите-ка его, — обратился он к другим работникам, — и если это какой-нибудь посетитель, ведите его прямо сюда.
Прошло минут пять, и посланные вернулись. Впереди них шла пожилая женщина, морщинистая, с седыми волосами, закутанная в длинный плащ. Она вошла в зал твердой, ровной походкой и, казалось, нисколько не смутилась, попав в столь многочисленное общество.
— Радость и веселье пусть сойдут на всех присутствующих, — сказала она, распахивая плащ.
— Так и есть, я не ошибся! — вскрикнул Риваро. — Это Вальбро! Здорово, матушка! Будь гостьей, садись где хочешь, к огоньку или за стол.
— Я знала, господин Риваро, что бедные всегда найдут у вас радушный прием, — ответила старуха.
Вальбро, так ее звали, села за стол и принялась спокойно есть и пить, а все остальные снова заняли свои места вокруг Фредерика, который начал уже новую песню.
Лишь Марго не вернулась на прежнее место у камина. Сосредоточенным взглядом следила она за всеми движениями старой нищенки, точно желая проникнуть в заветную тайну. Затем быстро подошла к ней и сказала:
— Давайте мне ваш плащ, вам так будет удобнее.
Вальбро встала, чтобы раздеться.
— Благослови вас Боже, милое дитя, — сказала она и, поспешно сняв с себя плащ, передала его Марго, торопливым шепотом проговорив ей тем временем три слова: — Он придет сюда.
Глава II
В то время как на ферме в Новом Бастиде происходили вышеописанные события, по небольшой площадке перед гордской церковью быстро прохаживался молодой человек. Ночь была ясная и тихая. Зимой, когда убеленную снегом землю сковывает мороз, небо на юге остается совершенно чистым и звезды блещут тем тихим, чудным светом, который наполняет душу благоговением к Творцу.
Было довольно холодно, но человек, о котором мы говорим, видимо, ожидал кого-то и уже не раз обходил площадь, не решаясь, вероятно, зайти куда-либо, чтобы обогреться. Глухо отдавались в застывшем воздухе его торопливые шаги.
Все дома в окрестности были освещены, ибо не такая это ночь, канун Рождества, чтобы посвящать ее сну. Окна и двери были плотно закрыты, ни одного звука, ни малейшего шума не долетало до слуха прогуливавшегося по площади незнакомца.
