Луи Байяр - Всевидящее око
Чудак он, этот профессор. Если угодно, напыщенный чудак. Что до меня – я всегда предпочитал не метафизические рассуждения, а факты. Полновесные факты, добытые потом (бывало, что и кровью). И основа моего повествования состоит из фактов. Да, господа, из событий и фактов, равно как и основа моей жизни.
Сейчас припомнил один случай. Мы уже прожили здесь целый год. Как-то моя дочь услышала, что я разговариваю во сне. Она прислушалась. Оказалось, я допрашивал преступника, казненного двадцать лет назад. «Поймите, Пирс, – говорил я ему, – угол не разогнется и не станет прямой линией». Этот малый убил свою жену, а труп разрубил на мелкие кусочки и скормил стае сторожевых псов. Во сне у него были красные от стыда глаза. Он почему-то очень переживал, что я трачу на него свое время. А я повторял ему: «Вы или кто-то другой – главное, что совершено отвратительное преступление».
После того сна я понял: можно уйти в отставку, но оставить службу нельзя. Можно сбежать в глушь Гудзоновских нагорий, заслониться книгами и шифровальными таблицами… твоя работа все равно тебя найдет.
Я мог бы сбежать отсюда, перебраться в совершенное захолустье. Я вполне мог бы это сделать. Честно говоря, даже не знаю, как он сумел вытянуть все из меня. А иногда мне кажется: все случившееся произошло лишь затем, чтобы Но я не стану предаваться умозрительным рассуждениям. Мне есть о чем рассказать. Поскольку к этой истории причастны и другие люди (временами они весьма тесно соприкасались со мною), иногда я уступал место иным рассказчикам, в особенности – моему юному другу. Не побоюсь назвать его душой своего повествования. Каждый раз, когда я задумываюсь о том, кто станет первым читателем моих записок, я неизменно думаю о нем. Представляю, как его пальцы будут листать страницы, а глаза – скользить по моим далеко не каллиграфическим строчкам.
Конечно, не нам выбирать, кто прочтет оставленное нами. Остается лишь утешаться мыслью, что мои записи найдет совершенно незнакомый мне человек, который сейчас даже еще не родился на свет. Я говорю о тебе, мой читатель, которому я посвящаю это повествование.
А покамест я еще раз сам перечитаю написанное. В последний раз. Олдермен Хант, вас не затруднит подбросить полешко в камин?
Итак, принимаюсь за чтение…
Рассказ Гэса Лэндора
1
Мое профессиональное участие в расследовании «вейст-пойнтского дела» началось утром двадцать шестого октября тысяча восемьсот тридцатого года. В тот день я совершал свою обычную прогулку по холмам, окружающим Баттермилк-Фолс[2]. Единственное отличие – я вышел из дому несколько позже, чем всегда. Погода баловала нас затяжным бабьим летом. От листьев (даже опавших) исходило приятное тепло. Оно проникало сквозь подошвы моих сапог, золотило туман, окаймлявший фермерские дома. Я шел один, двигаясь вдоль ожерелья холмов. Было тихо, если не считать поскрипывания сапог и собачьего лая, доносившегося со двора усадьбы Дольфа ван Корлера. К этим звукам стоит еще добавить звук моего дыхания, поскольку я все время шел вверх. Я направлялся к гранитному выступу, называемому местными жителями Пятою Шадраха. Перед последним отрезком пути я остановился передохнуть, обхватив рукой ствол тополя. Вот тогда-то я и услышал французский рожок, протрубивший в нескольких милях к северу.
Звук рожка я слышал много раз, как и всякий живущий в достаточной близости от Военной академии. Однако в то утро он вызвал в моих ушах какое-то странное гудение. Впервые я вдруг задумался: почему сигнал французского рожка покрывает такие расстояния?
Вообще-то мне не свойственно думать о подобных пустяках. Я бы даже не стал тратить время на упоминание об этом рожке. Просто его звук явился отражением… моего умственного настроя. В другой день мне бы и в голову не пришло думать о рожках. Я бы даже не стал оборачиваться, пока не достиг вершины. И конечно же, две колеи, оставленные колесами, не замедлили бы моего пути домой.
Две колеи, каждая глубиной в три дюйма и длиной в фут. Я увидел их, возвращаясь домой. Поначалу я обратил на них не больше внимания, чем на растущие астры или клин гусей, летящих в небе. Странно, что они не заставили меня выстроить цепь причин и следствий. Отсюда и мое удивление, когда с вершины ближайшего к дому холма я заметил у себя во дворе фаэтон[3], запряженный гнедой лошадью.
На козлах сидел молоденький артиллерист, однако мои глаза, привыкшие выискивать старшего по званию, сразу же сосредоточились на офицере. Он стоял, прислонившись спиной к экипажу. Одетый по всей форме, он, казалось, собрался позировать для портрета. Офицер в буквальном смысле слова сиял золотом с головы до ног: позолоченные пуговицы мундира, золотистый шнур на кивере[4]. Даже медная рукоятка его шпаги была покрыта позолотой. Мне почудилось, что своим сиянием офицер затмевал солнце. Потом мелькнула безумная мысль, будто неожиданный гость является… порождением французского рожка.
Как-никак, ведь я сначала услышал звуки рожка, а теперь смотрел на этого человека. Признаюсь, вальяжность его позы несколько успокоила меня.
У меня было преимущество: офицер не знал, что я нахожусь совсем неподалеку. Дневное тепло разморило его, притупив бдительность. Он играл поводьями. Глаза его были полузакрыты, а голова раскачивалась.
Трудно сказать, сколько бы еще продолжалось его вальяжное ожидание и мое наблюдение за ним, если б не вмешательство третьей стороны. Третьей стороной была корова. Обыкновенная крупная корова, вышедшая из рощицы платанов. Корова смачно чавкала, дожевывая клевер. Заметив фаэтон, корова направилась к нему и стала ходить кругами, однако делала это с величайшим тактом. Похоже, она сообразила, что у офицера имелись серьезные причины вторгнуться в мой мир. Офицер меж тем отступил. Его рука сжала эфес меча. Похоже, он и впрямь приготовился к обороне. Назревало убийство (весь вопрос – чье?), и только это заставило меня устремиться вниз, крича на ходу:
– Ее зовут Агарь![5]
У офицера была хорошая выучка. Услышав мой голос, он не вздрогнул, а лишь неторопливо повернул голову и только потом – туловище.
– Во всяком случае, на это имя она отзывается, – продолжал я, подходя к нему. – Она появилась здесь через несколько дней после меня. Поскольку корова не сообщила, как ее зовут, я был вынужден сам дать ей имя.
Офицер натянуто улыбнулся.
– Замечательное животное, сэр, – сказал он.
– По натуре – истинная республиканка. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда вздумается. Никто из нас не связан обязательствами.
– М-м-м. Мне думается, если бы…
