Жорж Сименон - Черный шар
А еще в конце концов открылось, что стоит ей появиться — начинают пропадать вещи, иногда деньги, правда, небольшие. Однажды она унесла две чайные ложечки. Владельцы обратились в полицию, но на допросе она ответила с полным хладнокровием, словно не видя в своем поступке ничего особенного:
— У них этих ложек слишком много. И вот вам лучшее доказательство: хватились только через месяц.
На эту ее особенность и намекал врач, говоря о степени ее ответственности перед законом:
— Нет никакого сомнения, что она ворует под влиянием непреодолимого импульса. Но, бесспорно, она сознает, что хорошо и что плохо, что можно и чего нельзя, и, обманывая представителей закона, находит в этом какое-то злобное удовольствие.
Тех, кто на нее жаловался, она презирала так же, как полицию.
— Где вы спрятали украденные вещи?
— Я их не крала, а взяла.
— Где они?
— Ищите.
Часто ничего не находили. Должно быть, у нее Бог знает где были тайники, и там она копила свои «сокровища».
В Глендейле она больше всего страдала от отсутствия выпивки. Тем не менее несколько раз старуху заставали на кровати мертвецки пьяной. Где она брала спиртное, выяснить так и не удалось, и директор, отчаявшись, пригрозил, что сдаст ее с рук на руки сыну.
— Мама, зачем ты это делаешь?
Она с издевкой посмотрела на него.
— Разве ты не знаешь, что это нехорошо?
— Вот доживешь до моих лет — поговорим, только тебе до них не дожить.
Хиггинс был убежден, что она его ни капли не любит и даже испытывает к нему нечто похожее на ненависть:
Может быть, она больше любила увезенную отцом дочь, о которой с тех пор не было никаких известий?
Хиггинсу странно думать, что где-то на белом свете у него есть сестра двумя годами старше него; она, без сомнения, замужем, мать семейства, а все, что он знает о ней — это ее имя: Патриция. Патриция Хиггинс. Если она вышла замуж, то сменила фамилию. Он может пройти мимо нее по улице, ни о чем не догадываясь: когда ее увезли, ей было три года, ему — месяцев десять.
Возможно, кто-нибудь в Уильямсоне осведомлен о его прошлом? В ночь после черного шара ему пришло в голову, что у кого-нибудь из комитета могут найтись знакомые в Олдбридже, штат Нью-Джерси, и этому человеку стали известны семейные дела Хиггинса.
В Уильямсоне тоже есть бедняки, особенно в районе обувной фабрики. Есть и несколько неисправимых пьянчуг; общество отступилось от них, всем они внушают только жалость. Наконец, на окраине живет семейство О'Конноров — они, как дикари, ютятся в убогой лачуге, а вокруг валяются отбросы и шныряют полуодичавшие собаки. В этой семье, считая с родителями, человек одиннадцать, а то и двенадцать, и все рыжие, косматые, пышущие здоровьем; самые младшие, близнецы, развлекаются тем, что гоняют с бешеной скоростью на велосипедах без тормозов по крутым улочкам, наводя ужас на всех мамаш с городе. Однако никто из О'Конноров не претендуют на членство в «Загородном клубе». Один из мальчиков — ему лет шестнадцать — ходит в среднюю школу. Выглядит более цивилизованным, чем его родственнички, и ожесточенно вкалывает, надеясь выбиться в люди. Прошлым летом во время каникул подрабатывал в супермаркете, и, глядя на него, Хиггинс невольно вспоминал себя подростком.
Но О'Конноры, по крайней мере, живут дружной семьей и ладят с полицией, если не считать браконьерства и вопросов санитарии. Его, Хиггинса, корни куда более сомнительны. Он едва знает историю своей семьи. Ему приходилось ее составлять по кусочкам, по крохам, догадываясь о том, о чем невозможно было узнать. Многие подробности, которые время от времени с садистским удовольствием сообщала ему мать, казались Хиггинсу не правдоподобными.
Звали ее Луиза Фукс, и, судя по документам, родилась она в Германии, в Гамбурге, точнее, на другом берегу Эльбы, а Альтоне, где высятся верфи. Там работал ее отец; потом он свалился пьяный с лесов и умер, оставив восемь или девять сирот.
— Сколько тогда тебе было, мама?
— Пятнадцать. Старше меня были только Ганс и Эмма.
— Твоя мать еще была жива?
— Ее поместили в туберкулезный санаторий; у нее, можно сказать, легких уже почти что и не было. У двух братьев тоже был туберкулез. Один умер, когда я еще жила в Германии.
— И вас воспитывала Эмма?
Ее насмешливый взгляд дал ему понять, что она считает сына безнадежным дураком.
— Сразу видать, что ты американец!
— Сестра о вас не заботилась?
— Хватит того, что она о себе заботилась: ей ведь тоже надо было на хлеб зарабатывать.
— Как?
— Как зарабатывают все девицы в Альтоне вокруг верфей.
Он не смел спросить ее: «А ты?» Ему было страшно: что она ответит?
— В пятнадцать лет я нанялась судомойкой в кафе на набережной, — продолжала мать. — А в восемнадцать мне с подругой удалось попасть на корабль и уехать. Подругу звали Гертруда; это была толстая девка, пиво хлестала, пока деньги не кончатся. Мы с ней вдвоем уплыли в Нью-Йорк, а жизнь в те времена была потяжелей, чем теперь, особенно для двух девчонок, не знающих ни словца по-английски. Целый год мы ни шагу не ступали с той набережной, к которой причалил наш пароход. Нас там взяли на работу в одну гостиницу.
Хиггинс знал, что потом ей пришлось покочевать: в ее рассказах мелькали Чикаго, Сент-Луис, Новый Орлеан.
С тех времен у нее сохранилась только одна маленькая фотография, на которой она выглядит почти толстушкой.
Глаза такие же хитрые, волосы слегка вьются.
Может быть, она уже тогда была нечиста на руку?
И не Гертруда ли приучила ее к пьянству?
Он был бы рад узнать о ней побольше и в то же время предпочитал не выяснять многих подробностей. Не имел он понятия и о том, каким образом мать осела в штате Нью-Джерси, в сорока пяти милях от Нью-Йорка, в захудалом Олдбридже, смахивавшем скорее на деревню, чем на город. Она работала горничной в тамошней гостинице «Девонширский постоялый двор» и повстречалась там с Хиггинсом-старшим.
Об отце у Хиггинса сведений еще меньше: он даже никогда его не видел, потому что был младенцем, когда тот уехал и увез с собой сестру. Не подлежит сомнению лишь одно — он был женат на Луизе, так как у старухи хранится брачное свидетельство по всей форме, которое она хранит как зеницу ока.
— Кто он был, мама?
— Коммивояжер.
— А что продавал?
В ответ снова ироничный, насмешливый взгляд; горечи, правда, в нем нет, зато читаются хитрость и жестокость:
— Когда как.
И нарочно добавляла:
— Мы с ним были одного поля ягоды.
— А в тюрьме он сидел?
— До меня или потом — может быть, а при мне такого не было. Правда, он со мной недолго прожил.
Насколько Хиггинс мог установить, отец поселился в «Девонширском постоялом дворе» во время одной из поездок. Что ему понадобилось в Олдбридже, в этой захолустной дыре, неизвестно. Коммивояжерам там делать нечего. Как бы то ни было, он женился на Луизе Фукс, и одно время они снимали квартиру. Мать показывала Хиггинсу похожее на казарму строение, где они жили; оно цело и сейчас — там ютится десятка три семей.
