Александр Трапезников - Мышеловка
— Отчего же? Я человек доверчивый. Оттого и попадаю все время впросак. Гольф так гольф. Могу даже дать кредит.
— Я подумаю. Но вообще-то меня интересует странная смерть моего деда. Есть в ней что-то загадочное.
— Так, так, так… — быстро проговорил Намцевич. — Вы знаете, мы с вами мыслим в одном направлении. И я вижу в этом что-то противоестественное. Здоровый мужчина и… Да, да, да. Странно. Но! Вполне допустимо. Смерть не выбирает.
— Правильно. Выбирают люди, которые являются орудием смерти.
— Кто же здесь мог желать зла вашему деду?
— Бывают же не явные, но тайные причины, согласитесь?
— Охотно соглашусь, охотно, — потер руки Намцевич. В глазах его даже засветилась какая-то радость. — Я в вас не ошибся: вы интересный собеседник. Жаль, что скоро вы нас покинете. Очень жаль.
— Я пока не собираюсь никуда уезжать.
— Вот как? А я читаю по вашему лицу, что вы — не жилец в здешних местах. — Фраза эта прозвучала как-то зловеще, хотя Намцевич продолжал улыбаться.
— Вы — физиономист, гранд-сеньор? — произнес я. — Или намеренно подталкиваете меня к отъезду?
— Боже упаси!.. Чтобы я… да никогда в жизни! Живите сколько угодно. Только… подальше от Полыньи. — Теперь это уже был не намек, а самое настоящее требование. Откровеннее не скажешь.
— Ну а если я все-таки останусь?
— Вы совершите ошибку. Такую же, как и ваш дед.
Странные глаза были у этого феодального владетеля: то ласковые и внимательные, то жесткие и пронизывающие, а то и рассеянные и какие-то совершенно безумные. «Уж не псих ли он? — подумал я. — Да и станет ли нормальный человек с таким огромным богатством запирать себя в каком-то захолустье?»
— Почему вы обосновались именно здесь? — спросил я.
— Безысходность, — коротко ответил он. — Большой мир мне наскучил. И я бы все равно не смог его получить весь. Мне нужен маленький мир, вот такой, как тут. В сущности, он ничем не отличается от того, большого. Я сделаю Полынью не только центром своих желаний, но и Меккой, куда будет стремиться каждый прослышавший о ней. — Глаза Намцевича вновь стали рассеянно-безумными. — Здесь будет новая форма жизни: вечная молодость, любовь, счастье… Короче говоря, земной рай. И порядок. Я сломаю все эти домишки, — он провел рукой, охватывая поселок, — и построю на их месте хрустальные дворцы. Люди начнут поклоняться новому богу…
— …к которому их приучает проповедник Монк? — перебил я звенящую речь. — Что же это за религия такая?
Намцевич как-то сник, устало откинулся на спинку кресла.
— А вы сходите к нему, послушайте, — посоветовал он. И добавил: — Перед своим отъездом.
— А может быть, и я захочу жить в вашем раю?
— Сначала мне надо расчистить Авгиевы конюшни, — с нажимом ответил он. — А кто мне мешает — тот будет отброшен на обочину.
— Вы всерьез считаете, что можно построить рай с помощью бульдозера? А как же душа с ее микрокосмом? Вместилище покоя и света.
— Бросьте. Живая кровь, текущая по венам и капиллярным сосудам, определяет человеческие желания. Чем она гуще, полнее, тем больше радости и здорового состояния духа. Любая болезнь — это порождение беспомощного разума. Вот здесь, — он постучал себя по виску, — сокрыты внутренние резервы организма. Об этом, кстати, говорил мне и ваш дед. Человек привык использовать свой мозг всего на семь процентов. Дальше — табу, тормоз. А мы должны научиться достигать тридцати, семидесяти, ста процентов. Вот тогда будут подвластны любые достижения. Вплоть до самых невозможных, не укладывающихся в сознании. А душа здесь ни при чем.
— В таком случае лучший человек — это компьютер.
— Опять вы все переворачиваете, Вадим Евгеньевич. Не хотите вы меня понимать.
— Наверное, в ваших планах какую-то особую роль играет и тот космический камешек возле моего дома? Так, Александр Генрихович?
— Возможно, — хмуро откликнулся он. — Экий вы прозорливый человечек!
В этот момент на балкон выскочила, почти вылетела черноволосая девушка и, словно разъяренная пантера, устремилась к Намцевичу. На меня она не обратила ни малейшего внимания.
Точеное, бледное, мраморное лицо ее было прекрасно, темные глаза пылали, а тонкие губы нервно подрагивали.
— Александр! Я жду тебя уже полчаса… Ты обещал! — выпалила она, уперев кулачки в бока. На девушке была надета просторная греческая туника красного цвета с разрезами. В этом доме вообще витал какой-то древнегреческий дух. Наверное, и сам Намцевич ощущал себя не иначе как Зевсом-громовержцем, вершащим судьбу более мелких олимпийских богов и копошащихся внизу людей.
— Валерия, поди вон, я занят, — сердито отозвался он.
Девушка, не говоря больше ни слова, круто повернулась и скрылась за дверью. Только каблучки гневно застучали по паркету.
— Издержки… производства, — невразумительно пояснил Намцевич, поймав мой вопросительный взгляд. — Пойдемте, я покажу вам кое-что.
Я поднялся вслед за ним и вышел в зал, где стояли гипсовые скульптуры и висели картины. Намцевич подвел меня к одной из них, а сам отступил в сторону.
— Это очень редкая работа кисти художника Трофимова… Он уже умер. Выполнил мой заказ и… скончался. Здесь изображена Лернейская гидра. Слышали о такой?
— Признаться, что-то смутно.
— Это древний миф. Гидра родилась от Тифона и Ехидны. Папочка Тифон был довольно забавным существом — с сотней драконьих голов, человеческим туловищем до бедер и извивающимися змеями вместо ног. Он мог рычать львом, лаять собакой, шипеть змеей и разговаривать голосом бога. Однажды он даже победил самого Зевса, вырезав у него жилы на ногах и бросив пленника в киликийскую пещеру. А остальные боги, спасаясь, бежали в Египет, где приняли образы разных животных. Между прочим, многие отождествляют Тифона именно с египетским божеством смерти и подземных сил Сетом. — Намцевич рассказывал с явным удовольствием, словно это была его излюбленная тема. Глаза его вновь стали как-то странно блуждать. — Не меньшим почетом пользовалась и мамочка Ехидна — чудовищный демон, полу-женщина-полузмея. Это она наплодила всякую нечисть — Химеру, Немейского льва, Сфинкса и прочую пакость, а однажды даже совокупилась с Гераклом, родив ему трех сыновей. Как видите, древнегреческие герои не брезговали вступать в половые контакты и с подобными монстрами.
— На безрыбье и рак… сгодится, — пошутил я, хотя мне был неприятен его рассказ. Было в нем какое-то тайное самолюбование, словно бы Намцевич рассказывал о своих ближайших и выдающихся родственниках. Он между тем продолжал:
— Деточка таких выдающихся родителей — Лернейская гидра — имела сто голов, одна из которых была бессмертная. По части ужасов она перещеголяла своих папу и маму. Выползала по ночам и пожирала все, что шевелится. В особенности любила лакомиться людьми.
