Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень
В купе все еще весело резались в подкидного, и стало ясно, что эти ни на что больше не способны. Пламя азарта сникло и погасло.
В дурном настроении он возвращался к себе по уже пустым проходам и окутанным сизым дымом тамбурам, где, притулившись в углу, позевывали курильщики.
В его купе на нижних полках, отвернувшись к стене, спали женщины, а мальчишка на верхней во сне посвистывал носом. То ли для того, чтобы их потом не разбудили, то ли из чисто женского стремления к уюту дамы постелили и ему – подушка в наволочке, матрац аккуратно застелен простынями и одеялом.
Виктор повернул защелку, и теперь снаружи дверь можно было открыть лишь настолько, чтобы внутрь проникал воздух. Он снял туфли и тихо, по–кошачьи взобрался на свою полку. Но раздеваться не стал, лег поверх одеяла. Вытянул ногу. Уперся пальцами в каракулевую шубу, через носок ощутил завитки меха. В купе все крепко спали и наверняка видели красочные сны.
Такая возможность бывает не часто, за шубу запросто отвалят тысячу, она по меньшей мере втрое дороже. Он лихорадочно думал. В нем снова проснулся азарт.
Новая, мало ношенная каракулевая пальтуха. Пристраивая на вешалку свою куртку, он не рассмотрел как следует, но и без того ясно: шубенция новая, из полноценных шкурок, не из лапок. И завитки некрупные, тысячу дадут как минимум. Адресок ленинградских корешей с ним, помогут сбыть. Свободный художник, что хочу, то и делаю! Шиковый отель, классная житуха! Разве после выхода из тюряги я жил, как человек? В отеле опять что–нибудь подвернется, там иностранцев полно, денежные тузы, там… В последние годы он никогда не думал вперед больше чем на неделю, ну, максимум на две, это получалось как–то само собой. Вроде тонущего посреди океана, который вымаливает у судьбы минутку–другую в надежде на чудо, хотя на деле уже изверился…
Шуба наверняка принадлежит той рыжеволосой, что едет с мальчишкой.
– Хочу показать мальчику отца, а то забудет, как он и выглядит, – шутила она.
Ее муж полгода плавал на какой–то торговой посудине и вот теперь возвращался, на этот раз без захода в Ригу. Радиограмма извещала – встречайте в Мурманске. Другая женщина была постарше и классом пониже, она ехала домой из санатория «Кемери». Виктор благодаря своей воспитанности и вполне литературному языку, посредством которого он общался в миру, быстро завоевывал симпатию и доверие попутчиц. Особенно после того, как, увлекшись, показал мальчику решение шарады из «Уголка досуга» в каком–то журнале. Они бы не поверили, скажи им, что этого опрятного парня с длинными, аристократическими пальцами неудержимо тянет в грязные притоны, где собираются «синюшники», у которых с похмелья дрожат руки, и где доступные женщины со следами былой красоты обсуждают во всех деталях способности своих кавалеров, а у хозяина хаты тревогу вызывает разве что стук в дверь не по условленному сигналу да поножовщина, которая нет–нет да вспыхнет среди его гостей. Они забирались сюда, как забиваются летучие мыши в темные щели, где, уцепившись за пыльные потолочные балки и подремывая вниз головой, ожидают сумерек, когда, ощерив полную острых зубов пасть, можно будет броситься на охоту за насекомыми, по легкомыслию или необходимости покинувшими свои укрытия. Тут пили всё, от чего не подыхали сразу на месте, и ничем не закусывали. Тут обжуливали и обкрадывали любого, но чаще всего своих же, благо они были рядом и собственные грехи не позволяли бежать в милицию. Дружба тут была невозможна, да никто в нее и не верил, самым большим достоинством здесь считалось урвать что–нибудь для себя силой или хитростью, и ничто не вызывало большей насмешки, чем самопожертвование ради кого бы то ни было. Тут бессчетное числе раз договаривались не выдавать своих в случае провала, но милиция почему–то всегда забирала всех подчистую; потом в лагерях и колониях они, размахивая табуретками, сводили счеты, и редко кто из непосвященных понимал, что это не более чем ритуал, подобный борьбе ящериц игуан на Галапагосских островах за самый теплый, нагретый солнцем камень: шумят, угрожают друг другу, устрашающе раздуваются, но никакого кровопролития. Эти, с табуретками, тоже обходились без крови – себе же сделаешь хуже, могут ведь в карцер посадить или перевести на тюремный режим.
Мать хозяина квартиры когда–то была «хипёжницей», слово это так устарело, что отсутствует даже в словарях воровского жаргона, выпускаемых для работников прокуратуры и органов милиции, хотя оно давным–давно в ходу. Так называли красивых женщин, завлекавших денежных мужчин в отели или на частные квартиры, где жертву потом грабили до нитки. Теперь это была обрюзгшая вонючая старуха, лежавшая на кишащей клопами перине под кучей грязного тряпья. Едва только откупоривали бутылку, она начинала стонать, словно от ужасной боли, в надежде, что и ей нальют глоточек, а иногда ударялась в слезы при виде того, как рушатся последние остатки морали преступного мира. Безграмотные взломщики ее времен в сравнении с нынешними просвещенными эгоистами выглядели милыми провинциальными зайчатами–балагурами. Старуха, всю жизнь никого не боявшаяся, чувствовала, что эти при первой возможности перережут ей горло, лишь бы добраться до денег, спрятанных в перине. Сын вряд ли поднимет руку на мать, но закроет глаза и отвернется, когда ее будут резать, а потом вся эта свора набросится на перину, увязая по локти в пуху. Она охотно отдала бы эти несколько сотен рублей сыну, но опасалась, что деньги только раздразнят их и ускорят события, ведь тут все были уверены, что у нее припрятана не одна тысяча.
Что же искал молодой лебедь среди этих облезлых, вшивых ворон? Контраста своему пышному оперению? Может быть. Женщин? Ведь он считал приходящих сюда самыми–пресамыми, и они, в ожидании сумерек, от нечего делать, тоже называли его мужчиной, шутя перебрасывались непристойностями. Им нравилось, когда он краснел, они не верили, что есть еще на свете такое, за что человеку стоит краснеть. Может быть, это было бегством от стерильной правильности, тепличных условий родительского дома? Ему запрещалось смотреть телевизор после девяти часов вечера, он еще пешком под стол ходил, но уже в деталях была спланирована его военная карьера (в сорок два года будет полковником!); сами того не сознавая, родители учили его разделять людей на друзей, врагов и ничто. Зажатый в тиски предубеждений и этикета, в притоне он вдруг столкнулся с демократизмом. Кому как, а ему эта жизнь казалась демократичной. Другой бы призадумался, прежде чем отведать запретный плод, но у него не было времени на раздумья, через час ему надлежало быть дома и лежать в постели. И совета не у кого спросить, да и стоит ли, если ответ заранее известен. Дважды два четыре, кто спорит. С пустыми руками на квартиру старой «хипежницы» не пойдешь – высмеют, а то и за дверь выставят. Вначале Виктор воровал дома деньги, потом стал уносить книги, вещи. Этого добра у родителей было много, прошел год, а пропажи и не заметили.
