Филлис Джеймс - Череп под кожей
Чуткая, красивая, умная, добрая и при этом вожделеющая его и мечтающая, чтобы он творил с ней все те ужасно волнующие и постыдные вещи, которые больше не будут казаться постыдными, потому что они любят друг друга. Вещи, которые успокоят его сладостью отзывчивой плоти, навеки, навсегда. Эта дихотомия занимала его воображение, и в свободные часы он метался между романтизмом и желанием. Он не рассчитывал, что встретит эту девушку на Корси или где-то еще. Единственной, с кем у него хоть что-то сложилось, была его кузина Сьюзи. Он ненавидел Сьюзи, ненавидел ее дерзкие, исполненные презрения глаза, ее постоянно жующий рот, ее голос, который срывался на крик или нытье, крашеные волосы, неухоженные, унизанные кольцами пальцы.
Но даже если эта девушка окажется другой, даже если она ему понравится, как познакомиться с ней поближе, когда Кларисса будет наблюдать за ними и следить за его поведением, внешностью, остроумием, проверять, как он держится в обществе, и вместе с этим Горринджем оценивать его музыкальность? От упоминания о музыке у него загорелись щеки. Он и так сомневался в своем таланте, а теперь и вовсе чувствовал, что ничего не стоит, после того как она упомянула «номера». Можно подумать, он ребенок, который выступает перед соседями на сельском пикнике. Однако указания прозвучали четко. Он должен был подготовить нечто вычурное и популярное или и то и другое сразу. Такое произведение, которое сможет сыграть с тщательно отрепетированной бравадой, так что ей не придется краснеть из-за того, что он, перенервничав, перепутает клавиши. А потом они с Эмброузом Горринджем вместе решат, хватает ли ему таланта, чтобы обучаться в последнем классе школы, и достоин ли он шанса на поступление в Королевский колледж или академию.
А если вердикт окажется неблагоприятным? Он не желал возвращаться на Морнингтон-авеню к дяде и тете. Кларисса не могла с ним так поступить. В конце концов, именно она освободила его. Это она приехала без предупреждения в один теплый день летних каникул, когда он, как обычно, сидел дома и читал за столом в гостиной. Он уже не помнил, как она представилась и сообщили ли ему, что молчаливый человек с военной выправкой подле нее – ее новый супруг. Зато помнил, как она выглядела: золотистая и лучезарная, дышащее прохладой и сладко благоухающее волшебное видение, которое тут же завладело его сердцем и его жизнью, как спаситель, вытащивший тонущего ребенка из воды и уверенно поставивший его на залитый солнечным светом камень. Разумеется, это было слишком прекрасно, чтобы продлиться долго. Но каким удивительным виделся в его воспоминаниях тот давно забытый летний день.
– Ты счастлив здесь?
– Нет.
– Вообще-то я не понимаю, как тут можно быть счастливым. Эта комната навевает тоску. Я где-то читала, что было распродано около миллиона копий этого рисунка. Но и не подозревала, что люди на самом деле вешают их на стены. Твой отец рассказывал мне, что у тебя склонность к занятиям музыкой. Ты еще играешь?
– Я не могу. Здесь нет пианино. А в школе обучают лишь игре на ударных. Учителя организовали оркестр, который играет вест-индскую музыку. Им интересно только такое музыкальное творчество, в котором могут участвовать все.
– По правде говоря, не надо заниматься тем, что доступно любому. Не стоило им вешать на стены две однотипные картины. А вот три или четыре, возможно, выглядели бы достаточно забавно, чтобы развеселить любого гостя. Две же смотрятся просто вульгарно. Сколько тебе лет? Четырнадцать? Ты хотел бы поехать с нами и поселиться у нас?
– Навсегда?
– Ничто не длится вечно. Но вероятность есть. Во всяком случае, до тех пор пока ты не вырастешь. – Не дождавшись его ответа и даже не взглянув ему в глаза, чтобы понять, какова его первая реакция, она повернулась к молчаливому человеку. – Думаю, мы сможем обеспечить сыну Мартина более благоприятные условия для жизни.
– Тебе лучше знать, моя дорогая. Но такие решения не принимаются поспешно. Нельзя просто взять и забрать ребенка, повинуясь внезапному порыву.
– Милый, где бы ты был, если бы я не повиновалась внезапному порыву? И это единственный сын, которого я когда-либо смогу подарить тебе.
Саймон переводил взгляд с него на нее. Он помнил, как выглядел сэр Джордж, как заострились черты его лица, словно он напряг мышцы, сопротивляясь боли, сопротивляясь вульгарности. И еще Саймон разглядел почти физическую боль, которую не перепутаешь ни с чем, а потом сэр Джордж молча отвернулся.
Она обратилась к нему:
– Твои дядя и тетя будут возражать?
Все его страдания и мучения полились наружу. Он с трудом сдержался, чтобы не схватиться за ее платье.
– Им все равно! Они только порадуются! Я занимаю свободную комнату, и денег у меня нет. Они постоянно жалуются, как много денег уходит на мое питание. И я им не нравлюсь. Они не станут возражать, честное слово.
А потом он неожиданно для себя совершил правильный поступок. Единственный раз в жизни он поступил правильно в том, что касалось Клариссы. На подоконнике стоял горшок, в котором росла розовая герань: его дядя обожал садовничать и выращивал ее в прилегающей к дому со стороны кухни оранжерее. Одно из соцветий было маленьким и изящным, как у розы. Он сорвал его и протянул ей, глядя в глаза. Она громко рассмеялась, взяла цветок и воткнула за пояс, перехватывавший платье. Потом посмотрела на мужа и снова рассмеялась, звонко и торжествующе.
– Что ж, похоже, ты сам все решил. Лучше нам остаться здесь, пока они не придут. Не могу дождаться, чтобы увидеть, что за люди клеят такие обои. А потом мы отвезем тебя в магазин и купим тебе одежду.
С таких обещаний и воодушевленной радости в преддверие крутых перемен все и началось. Теперь он пытался вспомнить, когда же померкла его мечта, когда все впервые пошло не так. Но разве у них хоть когда-то складывались отношения, если не считать первую встречу? Он чувствовал себя хуже, чем просто неудачник. Он был самой большой ее неудачей, и ему казалось, что былые разочарования только усиливали недовольство, которое она испытывала сейчас. Он начал бояться выходных, хотя почти не видел Клариссу или сэра Джорджа. Их официальная совместная жизнь якобы протекала в лондонской квартире с видом на Гайд-парк. Однако они крайне редко проводили время вместе. У Клариссы была квартира на Ридженси-сквер в Брайтоне, а у ее супруга – одноэтажный каменный дом в глуши где-то среди болот восточного побережья. Именно так они и жили: она – веселясь в компании друзей-театралов, он – наблюдая за птицами и, как поговаривали, участвуя в деятельности тайной консервативной организации. Саймона никогда не приглашали ни в одно, ни в другое место, хотя он часто представлял их в этих секретных мирах: Клариссу – в вихре развлечений, сэра Джорджа – за жаркими спорами с загадочными, суровыми, безвестными союзниками. По какой-то необъяснимой причине эти грезы, которым он предавался львиную долю своего свободного времени, принимали обличье старых фильмов. Кларисса и ее друзья, одетые в прямые платья двадцатых годов, с перманентом и дымящимися сигаретами в длинных мундштуках, задирали ноги в ритме чарльстона, в то время как друзья сэра Джорджа приезжали на встречу на старинных автомобилях, облаченные в полушинели и широкополые фетровые шляпы, с заговорщически сдвинутыми на глаза полями. Оба этих мира для Саймона были закрыты, и он проводил выходные в квартире в Бейсуотере. Периодически за ним приглядывала почти всегда молчаливая Толли, или он справлялся сам. Каждый вечер он по предварительной договоренности ужинал в местном ресторане. В последнее время еда стала хуже, а блюда, которые он выбирал, больше ему не предлагали, хотя подавали другим клиентам. Его сажали за самый неудобный стол и долго томили в ожидании. Некоторые официанты позволяли себе почти откровенное хамство. Он знал, что Кларисса больше не считала свое приобретение стоящим затраченных на него денег, но жаловаться не смел. Кто он такой, раз его «покупка» и содержание обходились так дорого, что приходилось соотносить цену и качество?
