Филлис Джеймс - Маяк
Деннис усомнился, что «там» это кого-то заинтересует, раз по счету будет уплачено. Но он понимал, что Миранда имеет в виду. Теперь она — богатая дочь знаменитого писателя, а не вызывающая раздражение прихлебательница. Он опустился рядом с ней на колени и сказал, поддавшись порыву:
— Жаль, что мы солгали полицейским.
Сидевшая на корточках Миранда отстранилась и уперлась взглядом ему в лицо:
— Мы не солгали. На самом деле мы говорили правду. Я сказала им то, что мой папа хотел бы, чтобы я им сказала. Он в конце концов изменил бы свое отношение, он бы согласился. Он расстроился сначала, когда узнал. Это был шок. Он бы захотел, чтобы я была счастлива.
«Но будешь ли? И буду ли я?» — эти вопросы так и остались незаданными и ответа не получили. Однако было еще что-то, о чем он должен спросить ее, что бы ему в результате ни грозило. И он сказал:
— Когда нам сообщили об этом, когда ты осознала, что он и в самом деле умер, не было ли такого момента, когда — всего на одну-две секунды — ты почувствовала радость?
Она устремила на него взгляд, в котором он с ужасающей ясностью смог прочесть все ее моментально сменяющие друг друга эмоции: удивление, возмущение, непонимание, сопротивление, упрямство.
— Какую ужасную вещь ты произнес! Разумеется, нет! Он мой отец. Он меня любил, и я его любила. Я всю свою жизнь ему посвятила. Что заставило тебя спросить такое? Это так больно, так ужасно!
— Такие вещи интересовали твоего отца. Например, различие между тем, что мы чувствуем, и тем, что, по нашему мнению, мы должны чувствовать.
Миранда захлопнула крышку коробки и поднялась на ноги.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Будь добр, принеси липкую ленту и ножницы. Я положила их в маленький саквояж, на самый верх. Думаю, надо запечатать эти коробки.
— Я буду о нем скучать, — тихо произнес Тремлетт.
— Да оба мы будем скучать. Но ты ведь был у него просто служащим, а я-то — его дочь. Только он был уже не так молод. Шестьдесят восемь лет! И он успел сделать себе имя. А тебе теперь нет смысла искать новую работу. У тебя и так будет много дел: переоборудовать дом, подготовить все к свадьбе, отвечать на письма, которые мы будем получать. Давай-ка лучше позвони в контору и скажи, что наши вещи почти готовы. Нам, конечно, нужна автотележка. Ох, чуть было не сказала, чтобы Пэджетт ее привел. Так странно думать, что его тут больше нет. Никогда его не прощу. Никогда.
Был еще один, последний вопрос, который Тремлетт не решался задать Миранде, да и не было необходимости: он уже знал ответ. Он думал о гранках, поля которых были испещрены карандашными пометками Оливера, написанными его аккуратным, но трудно читаемым почерком. Тщательно продуманные исправления должны были сделать его последнее произведение настоящим шедевром. И Деннис не знал, сможет ли он когда-нибудь ее простить.
Он смотрел на незаполненные полки: их пустота усиливала чувство его личной утраты. Интересно было бы знать, как относился к нему Оливер. Как к сыну, которого у него никогда не было? Он смог позволить этому самонадеянному предположению прийти себе на ум только теперь, когда Оливера не стало. Но Оливер никогда не относился к нему как к сыну. Деннис всегда был для него не более чем слугой. Да разве это важно? Они — оба вместе — участвовали в непостижимо загадочном, полном приключений путешествии в язык. В обществе Оливера Деннис обрел новую жизнь.
Вслед за Мирандой он прошел к двери и остановился, молча, долгим взглядом оглядывая комнату в последний раз, и понял, что здесь он был счастлив.
4
Наступил день, когда они могли наконец покинуть остров Кум. Дэлглиш был готов к отлету очень рано, однако оставался у себя, в коттедже «Тюлень», до тех пор, пока в небе не появился вертолет. Тогда он положил ключ от двери на стол, и ключ лежал там, словно талисман, обещающий, что Адам сюда вернется. Но Адам понимал, что больше никогда не увидит Кум. Закрыв за собой дверь, он прошел через мыс к Большому дому. Им владела целая буря чувств: тоска, надежда, страх. В последние две недели он говорил с Эммой по телефону очень редко. Он, так любивший язык, вдруг утратил доверие к словам, особенно к тем, что говорились по телефону. Правда между теми, кто любит, должна быть выражена письменно, слова должны быть взвешены неспешно, в полном одиночестве или, что еще того лучше, произнесены лицом к лицу. Однажды он уже написал ей, предложив выйти за него замуж, решиться на брак, а не на долговременную связь, и полагал, что получил ответ. Но писать снова, прося о том же, означало бы приставать к ней и клянчить, как капризный ребенок, к тому же писать во время болезни… Было бы очень похоже, что он напрашивается на жалость. А тут еще эта ее подруга Клара, которой он не нравится и которая станет настраивать Эмму против него. Конечно, Эмма — человек самостоятельный, но кто знает, вдруг Клара всего лишь выражает вслух ее собственные полуосознанные опасения? Он знал, что, когда они встретятся, Эмма скажет ему, что она его любит. В этом он по крайней мере мог быть уверен. Но что потом? На ум ему приходили слова из прошлого, сказанные другими женщинами и выслушанные без боли, а порой и с облегчением. Они звучали в мозгу, словно унылый напев о провалах и неудачах:
«Дорогой, это было прекрасно, лучше всего на свете, но мы же всегда знали, что это долго не продлится. Мы ведь даже живем в разных городах. А теперь, когда у меня новая работа, я не могу сама себе портить свободные вечера».
«То, что у нас с тобой было, было чудесно, но твоя работа для тебя всегда на первом месте, правда? Либо она, либо твои стихи. Почему не взглянуть правде в глаза и не положить этому конец, пока один из нас не причинил другому боль? А если боль тебе все-таки причинили, ты всегда сможешь излить ее в стихах».
«Я всегда буду любить тебя, Адам, но ведь ты не способен отдаваться другому целиком, не так ли? Ты всегда утаиваешь что-то и, может быть, как раз то, что в тебе самое лучшее. Так что давай с тобой попрощаемся».
Эмма найдет свои собственные слова, и он собирался с духом, чтобы услышать о крушении надежд с достоинством и без нытья.
Вертолет завис над посадочной площадкой, и казалось, прошла целая вечность, прежде чем он сел точно в центре намалеванного на площадке креста. Новое долгое ожидание — пока перестали вращаться лопасти. Наконец открылась дверь и появилась Эмма. Она сделала несколько неуверенных шагов, а затем бросилась к нему в объятия. Он почувствован, как бьется у его груди ее сердце, услышал ее шепот: «Я люблю тебя, люблю, люблю!» — и, наклонив голову, ощутил на своих щеках теплоту ее слез. Но когда она взглянула в его глаза, голос ее был ясен и тверд:
