Николас Мейер - Учитель для канарейки
— Я имел в виду, орке…
— Знаю я, что ты имел в виду, дурень! Иди за мной, — он грубо протиснулся мимо меня на узкой площадке и махнул бутылкой, приглашая идти следом. Судя по скорости, с которой он перемещался, мужчина был хорошо знаком с окрестностями, и уже через каких-то минут пять мы оказались у винтовой лестницы, с которой все и началось.
— Три пролета вверх и налево.
— Спасибо. А я просто предположил, что…
— А ты лучше здесь не предполагай, иначе о тебе больше никто не услышит, — посоветовал он, хлебнув из бутылки. — Новенький, что ли?
— Сегодня — моя первая репетиция.
Он только фыркнул на это и повторил:
— Лучше не предполагай… Знаешь, сколько здесь подвальных этажей? — и сообщил прежде, чем я успел ответить. — Пять!
— Пять? — я не сумел скрыть изумления.
— Вот именно, пять. Это здание так же глубоко, как и высоко. Там внизу даже озеро есть, — добавил он и икнул.
Я не придал значения этой информации, решив, что ее источником является алкоголь, снова поблагодарил мужчину и поспешил на свое место, боясь опоздать. Одно было ясно: если судить по испуганному скрипачу, привратнику Жерому и пьянице, который только что указал мне путь, боевой дух сотрудников этого заведения был не слишком высок.
Позже я узнал, что мой пожилой спаситель был так называемым «закрывателем дверей» — всего Опера могла похвастаться десятью такими служащими. Милосердная дирекция содержала этих пенсионеров на более чем скромном жаловании, и обязанностью их было просто ходить по зданию и закрывать все открытые двери, которые им попадутся; а дверей этих — думаю, можно догадаться — насчитывались сотни.
В этот раз мне удалось найти яму, и я успел устроиться в ряду первых скрипок до того, как появился Леру. Я как раз представился моим соседям с обеих сторон. По левую руку от меня сидел молодой человек лет тридцати с небольшим с бледно-голубыми глазами, которого звали Понелль, и который приветствовал меня теплой улыбкой; по правую — лысый шестидесятилетний мужчина с встопорщенными усами, он только коротко нахмурился в мою сторону и снова обратился к своей скрипке, одна из струн которой заметно беспокоила его. Его звали, насколько я понял, Бела. Судя по имени, он был родом из Венгрии, и от знакомства со мной восторга явно не испытывал.
Леру быстро поднялся на возвышение для дирижера и грубовато поздоровался.
— У нас новая первая скрипка — мсье Хенрик Сигерсон, — объявил он, широким жестом крупной руки махнув в мою сторону. Я кивнул. Леру водрузил на переносицу золотое пенсне (болтавшееся до того у него на шее на потертой и выцветшей шелковой ленточке) и принялся листать партитуру на пюпитре. Я воспользовался возможностью быстро достать и настроить инструмент. Музыка была из балета из третьего акта Пророка — музыка для танца на льду.
— Как вам Дааэ на вчерашнем спектакле? — поинтересовался Леру, не отрываясь от партитуры, кажется, адресуя вопрос духовым инструментам.
— Поразительно! — ответил один из тромбонистов. Другие музыканты рассмеялись, показывая этим, что от юной сопрано такого успеха не ожидали.
— Не понимаю, откуда что взялось, — признал Леру, соглашаясь с мнением оркестра, — Очень неровный темперамент. То она просто отрабатывает положенное, то вдруг… — он красноречиво пожал плечами.
— Должно быть, Ла Сорелли не дают покоя ее лавры, — заметил человек на ударных.
— А вас кто спрашивает? — раздраженно набросился на него дирижер. Прежде чем музыкант мог ответить, он со значением постучал палочкой по кафедре, — Entr’acte! Раз, два…
И мы начали играть. Прошло много лет с той поры, как я в последний раз с ходу играл нотный текст, которого ранее не видел, и теперь требовалось не отставать от других и играть так, чтобы мое участие было ощутимо, но пальцы мои были достаточно ловки, благодаря постоянной практике, а кроме того, как кто-то заметил, все это не слишком отличается от езды на велосипеде — один раз научившись, уже не забудешь.
Леру оказался суровым надсмотрщиком, из тех, у кого есть уши на затылке. Не могу сказать, что музыка Мейербера отличается особой глубиной, но написана она хорошо, и дирижер намеревался вытянуть из нее все, что можно. Меня репетиция воодушевила, и я не заметил, как пролетело время. Мы трудились над одним отрывком почти целый час. Затем последовал десятиминутный перерыв, в который мы смогли вытянуть ноги, прежде чем на сцену над нами выпорхнул corps de ballet[27]. Со своего стула я мало что мог разглядеть, но чувствовал, что там собрались полные энтузиазма девчушки — мне был слышен их смех и жизнерадостное царапанье коньков по льду, когда они проносились над нами.
— Жамм, вернись на свое место! — прикрикнул Леру на одну из них, не забывая вести и нас настойчивой рукой.
— Простите, не знаю, что на меня нашло! — пропищал детский голосок. Жамм, как я узнал позднее, было только пятнадцать лет.
— Уж наверно, это Призрак, — промычал справа от меня Понелль, довольно невнятно из-за скрипки, зажатой под подбородком. Бела нахмурился. Определенно, Бела считал, что над Призраком смеяться не стоит. Я же отнес шутку Понелля и реакцию Белы к многочисленным причудам оперной жизни, которые должны были проясниться со временем, когда я стану лучше знаком с этим местом и его порядками.
Через некоторое время к нам присоединился еще один персонаж. Мужчина лет пятидесяти с чем-то вроде повязки на глазу и этюдником на коленях пристроился неподалеку от нас в пустом зрительном зале и принялся за работу, не обращая, как мне показалось, ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Его повязка не закрывала глаз полностью, так как в ней имелась узкая щель, пропускавшая свет.
— Дега, — сообщил мне шепотом Понелль, но в то время это имя было мне совершенно незнакомо. — Почти слеп на один глаз, но не устает рисовать их пухлые, крепенькие ножки.
— Рисует одних только лошадей да шлюх, — пожаловался Бела, оставив меня в неведении относительно того, к которой из двух категорий он относил балет.
В тот вечер шел Отелло с ослепительным де Решке в главной роли, чему я был несказанно рад, так как музыка Верди производит на меня гораздо более сильное впечатление, чем творения Мейербера. У меня была уникальная возможность наблюдать за публикой с аванпоста оркестровой ямы, а Ла Сорелли в роли Дездемоны произвела настоящую сенсацию.
Из чистого любопытства взглянул я на главный ярус и с легким интересом отметил, что все та же ложа снова была пуста.
И так началась приятнейшая рутина. По утрам — репетиции, по вечерам — представления; как правило, хоть и не всегда, дирижировал Леру. В последующие дни я привык постоянно видеть одноглазого художника, работавшего в глубокой концентрации, сидя в партере, а то и угнездившись на краешке авансцены. Похоже, он знал всех девушек по именам, а они болтали и перешучивались с ним, когда думали, что Леру их не слышит.
