Жорж Сименон - Тюрьма
— Так-то, — сказал он, чтобы что-то сказать. Потом поднялся и, направляясь к бару, выдохнул: — У каждого из нас есть к ним свой счет.
— И все это ты выложишь следователю?
— Все — нет.
— Но ведь ты только что говорил…
— Я расскажу лишь о том, что знаю. Все остальное- одни предположения, для них ему и своего ума хватит.
— Ты никого не подозреваешь?
— Кто это мог быть? Нет.
— Но ведь ты же проводил со своей женой больше времени, чем я с Адриеной.
Ален пожал плечами. Разве он обращал внимание на то, что делала и чего не делала Мур-мур? От нее требовалось одно: сидеть с ним рядом, возле его правого локтя, так, чтобы можно было до нее дотянуться и она слышала его голос.
— Ты думаешь, она будет давать показания?
— На вопросы комиссара она отвечать отказалась.
— Но, может быть, завтра?
— Почем я знаю. Лично мне на все наплевать.
Им нечего было больше сказать друг другу, и они молча бродили по просторной комнате. Несмотря на все выпитое, Ален не чувствовал опьянения.
— Ты не собираешься домой?
— Конечно, собираюсь. Но не думаю, чтобы мне удалось заснуть.
— А я, наоборот, засну, как сурок.
Бланше надел пальто, отыскал шляпу и помедлил, не зная, следует ли протянуть руку Алену, который стоял довольно далеко от него.
— Как-нибудь на днях встретимся. Может быть, даже завтра. Следователь, вероятно, захочет устроить нам очную ставку.
Ален пожал плечами.
— Попытайся, чтобы… чтобы поменьше было разговоров об Адриене, чтобы о ней не сложилось слишком дурного мнения…
— Доброй ночи.
— Спасибо.
Бланше ушел, жалкий, неловкий. Закрыв за собой дверь, он даже не стал вызывать лифт, а прямо направился к лестнице.
Лишь тогда Ален дал себе волю — у него из груди вырвался звериный вой.
3
Ночь прошла беспокойно. Алён то и дело просыпался, а один раз, пробудившись, с удивлением обнаружил, что лежит не на своем привычном месте, с левой стороны кровати, а на месте Мур-мур. Его мучила изжога. В конце концов пришлось встать и полусонному тащиться в ванную, чтобы принять соду.
Едва рассвело, как он услышал над собой чей-то голос. Кто-то тряс его за плечо. Это служанка, мадам Мартен, будила его. Она приходила ежедневно в семь утра и уходила в полдень.
Сегодня выражение ее лица было сурово. Она окинула Алена недобрым взглядом.
— Кофе подан, — доложила она сухо.
Ален никогда не нуждался в людской жалости. Он ненавидел сантименты. Он хотел смотреть на вещи трезво и считал себя циником; однако в это утро ему так не хватало человеческого участия.
Не надевая халата, он вошел в гостиную, где зажженные лампы пытались перебороть сумеречный свет раннего утра. За широкой стеклянной стеной сквозь мутную синь отсвечивали влагой темные крыши: вчерашние, бурно несшиеся по небу рваные тучи умчались, но небо было затянуто густой серой пеленой, плотной и неподвижной.
Обычно из окна открывалась вся панорама города-от собора Парижской Богоматери до Эйфелевой башни. Однако сегодня видны были только ближайшие крыши да несколько освещенных окон. Свет горел, несмотря на то что было уже восемь утра.
Он жадно пил кофе, оглядывая комнату, где стулья и кресла были вновь расставлены по своим местам, а пустые бутылки и стаканы исчезли.
Занятая уборкой мадам Мартен ходила взад и вперед по комнате, шевеля губами, словно говорила сама с собой. Ей было лет пятьдесят. На журнальном столике лежали газеты, которые она обыкновенно приносила утром, забирая их по дороге у привратницы. Но Ален не испытывал желания в них заглянуть.
Его не мутило с похмелья, но он чувствовал себя разбитым, душевно и физически. В голове по-прежнему было пусто.
— Хочу сразу же вас предупредить… На этот раз губы шевелились уже не беззвучно. Она говорила.
— …что работаю у вас последний день.
Почему — она не объяснила. Впрочем, он и не спрашивал у нее объяснений. Жуя рогалик — тесто вязло в зубах — он налил себе вторую чашку кофе.
Наконец он решился, подсел к телефону и попросил соединить его с Сен-Вилье-ла-Виль.
— Алло!.. Лулу?
Лулу — Луиза Биран, их кухарка, жена садовника.
— Вы газету сегодня читали?
— Нет еще, но тут приходили соседи…
И у нее тоже голос был совсем не такой, как обычно.
— Вы не всему верьте, что станут говорить люди и что будет в газетах. Точно еще ничего не известно. Как Патрик?
Сыну было пять лет.
— Все в порядке.
— Примите меры, чтобы до него ничего не дошло.
— Сделаю все, что от меня зависит.
— А как вы там вообще? — прибавил он из вежливости.
— Вообще — ничего.
— Будьте так любезны, мадам Мартен, приготовьте мне еще чашечку.
— Да, сейчас вам лишняя чашка кофе не помешает.
— Я вчера поздно лег.
— Оно и видно: вся квартира вверх дном.
Он пошел чистить зубы, открыл краны, намереваясь принять ванну, но передумал и встал под холодный душ. Он не знал, чем заняться, куда себя деть. Обычно его утро подчинялось определенному ритму, движения были четкими, целеустремленными. А тут он забыл включить радио, а когда вспомнил, то так и не решился это сделать, боясь услышать свое имя и имена своих близких.
В памяти его возник похожий на тоннель длинный коридор, в конце которого он вручил полицейскому чемодан для Мур-мур. Она тоже, должно быть, уже встала. Их, наверно, будят очень рано, часов в шесть?
— Ваш кофе на столе.
— Спасибо.
Он сел за стол прямо в купальном халате и, решившись наконец взять газеты, прочитал на первой странице:
Молодая журналистка-убийца своей сестры.
А пониже более мелким шрифтом было напечатано:
Драма на почве ревности?
Тут же была помещена плохая фотография Мур-мур: прикрыв лицо руками, его жена пересекает двор уголовной полиции.
У Алена не хватило мужества ни прочитать репортаж, ни просмотреть другие утренние газеты. Он не выспался. По утрам он всегда сразу ехал на улицу Мариньяно, чтобы прийти в редакцию одним из первых и просмотреть почту.
Сегодня на улицу Мариньяно не хотелось. Ему вообще ничего не хотелось. Он подумал, не лечь ли ему и не поспать ли еще немного. Несмотря на враждебность мадам Мартен, ее присутствие действовало на него успокаивающе.
Он, кажется, что-то забыл? Ален знал, что день предстоит тяжелый, предельно загруженный, но не в силах был стряхнуть с себя оцепенение. В голове был сплошной туман.
Ах да, вспомнил — адвокат! Лучше других он знал адвоката, который занимался делами его еженедельника. Он же консультировал Алена, когда тот начал выпускать пластинки. Звали его Эльбиг, Виктор Эльбиг. Кто он по национальности, определить было трудно. Говорил он с акцентом, который можно было принять в такой же мере за чешский, как за венгерский или польский.
