Агата Кристи - Смерть у бассейна
«Но только не с Энгкетлами, — в отчаянии думала Герда. — Они недосягаемы, словно жители иного мира. Как она их ненавидит! А для Джона они хороши. Он любит бывать у них и возвращаться отдохнувшим, а порой — и менее раздражительным».
«Милый Джон, — думала она. — Он — чудо. Все так считают. Такой прекрасный врач, так добр с больными. Себя не жалеет. А сколько души отдает своим больничным пациентам, причем эта часть его работы вообще не оплачивается. Джон так бескорыстен, так истинно благороден».
Она всегда, с самого начала, знала, что Джон — человек выдающийся и обязательно добьется своего. Он выбрал ее, хотя мог бы сделать блестящую партию. Его не остановило то, что она медлительна, несколько ограниченна и не слишком красива. «Я позабочусь о тебе, — сказал он великодушно и, пожалуй, властно. — Не беспокойся ни о чем, Герда. Я буду тебя опекать…»
Так и подобает мужчине. Как чудесно думать: Джон выбрал ее. Он сказал тогда со своей удивительно обаятельной и чуть просительной улыбкой: «Знаешь, Герда, я ведь люблю все делать по-своему». Так оно и вышло. Она всегда старалась уступать ему во всем. Даже теперь, когда он стал таким тяжелым и нервным, и все его в ней раздражало, все, что бы она ни делала, было плохо. Герда не могла его винить. Он был так бескорыстно поглощен…
Боже, баранина! Нет, надо разогревать ее. Все еще никаких признаков Джона. Почему она не может, хоть изредка, принять верное решение? И опять волны черной тоски захлестнули ее. Баранина, этот ужасный уикэнд с Энгкетлами. Острая боль нарастала в висках. Силы небесные, сейчас разыграется мигрень. А это всегда так злило Джона. Он никогда не давал ей ничего болеутоляющего, хотя ему, врачу, это было бы так просто! Он просто говорил: «Не думай об этом. Не приучайся травить себя лекарствами. Пройдись быстрым шагом».
Баранина! Уставившись на нее, Герда чувствовала, как это слово стучит в ее больной голове. Баранина, баранина, БАРАНИНА…
Слезы жалости к себе наполнили ее глаза. «Почему, — думала она — мне ни в чем и никогда не везет?»
Теренс посмотрел через стол на мать, а потом на баранью ногу. Он недоумевал: «Мы-то почему не обедаем? До чего глупы взрослые. Ничего не соображают». Вслух же он произнес осторожно:
— Мы с Никлсоном Майнором собираемся делать нитроглицерин. У его отца в лесопитомнике. Они живут на улице Стретэм.
— Правда, мой хороший? Как интересно, — отозвалась Герда.
Еще не поздно. Если сна позвонит и велит Льюис забрать блюдо…
Теренс глядел на нее с легким изумлением. В глубине души он чувствовал, что производство нитроглицерина не из числа затей, приветствуемых предками. Врожденная сообразительность подсказала ему хороший момент, чтобы ввернуть данное замечание. Его проницательность была вознаграждена. Если, упаси бог, подымется шум — из-за того, например, что свойства нитроглицерина заявят о себе слишком наглядно, — он сможет заявить оскорбленно: «Я говорил маме».
И все равно осталось смутное разочарование. «Даже маме, — подумал юный химик, — следовало бы знать о нитроглицерине». Он вздохнул. Острое чувство одиночества, знакомое только детству, пронзило его. Отец слишком нетерпелив, чтобы слушать его, мать слишком невнимательна, а Зена еще несмышленыш.
Сотни страниц захватывающих химических опытов… А кого это волнует? Никого!
Бум! Герда вздрогнула. Это дверь приемной Джона… Это Джон, взбегающий к ним!
Джон Кристоу ворвался в комнату, затопив ее присущей ему атмосферой кипучей деятельности. Он был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.
— Боже, — воскликнул он и, едва сев, стал энергично точить большой нож о брусок. — Как я ненавижу больных!
— Ах, Джон, — воскликнула Герда с торопливым укором. — Не говори так: они подумают, что ты всерьез.
Она незаметно кивнула в сторону детей.
— А я всерьез, — сказал Джон Кристоу. — Никто не вправе болеть.
— Папа шутит, — быстро объяснила Герда Теренсу.
Теренс поглядел на отца со своим обычным невозмутимым вниманием.
— А по-моему нет, — сказал он.
— Кто ненавидит больных, не станет врачом, — ответила Герда, смиренно улыбаясь.
— Именно станет, — сказал Джон. — Нет врачей, которые бы любили болезни… Ничего себе! Мясцо-то холодней булыжника. Отчего это тебе не пришло в голову разогреть его?
— Прости, дорогой. Я и сама не знаю. Видишь ли, я думала, что ты вот-вот придешь…
Джон нажал кнопку и долго, в раздражении, давил на нее. Льюис не замедлила появиться.
— Заберите, и пусть Кук разогреет, — коротко распорядился он.
— Да, сэр.
Дерзковатая Льюис умудрилась вложить в эти два невинных слова свое истинное мнение о хозяйке, сидящей за столом на страже хладеющей ляжки.
Герда продолжала не вполне связно:
— Мне так жаль, дорогой. Это все моя вина. Но сперва, понимаешь, я думала, что ты уже идешь. А потом я подумала, что если отправить…
Джон нетерпеливо прервал ее:
— Экая важность, подумаешь. Не стоит заводить разговор. Машина тут?
— Кажется, да. Колли посылала за ней.
— Значит, как поедим — сразу едем.
Через мост Элберт, думал он, потом Клэпхемсксй пустошью. Можно срезать мимо «Хрустального дворца»[2] и аэропорта Кройдон, а дальше через Пэлью-уэй и, минуя забитую автомобилями автостраду, свернуть направо на Меферли-хилл, вдоль Хеватонских высот, а за ними, сразу вырвавшись из пояса пригородов Большого Лондона, взять на Кормертон и вверх на Лемешный Кряж… деревья в багряном уборе и повсюду под тобою — лесной край, нежные запахи осени… а там и вниз — по гребню холма.
Люси и Генри… Генриетта… Он не видел ее четыре дня. Когда они встретились, Джон разозлился: у нее был тот самый взгляд. Не рассеянный, не безучастный — он не мог бы дать ему определение — взгляд, видящий нечто свое, чего нет перед ее глазами и что — в этом-то и была загвоздка — не было Джоном Кристоу!
Он говорил себе: «Ну хорошо, она скульптор. Ну ладно, ее изваяния превосходны. Но, черт подери, может она изредка забывать об этом? Может она иногда думать обо мне и ни о чем больше?»
Он был несправедлив и знал это. В кои-то веки Генриетта говорила о своей работе. Она была куда менее одержима, чем другие знакомые ему люди искусства. Очень редко случалось, чтобы ее поглощенность каким-то идеальным образом была помехой безраздельности интереса к нему. Но когда это случалось, в нем неизменно вспыхивала злость. Как-то он очень жестко спросил Генриетту:
— Ты бы бросила все, если бы я попросил?
— Что — все? — в ее мягком голосе звучало недоумение.
— Все это.
