Евгений Анисимов - Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого
Любопытно, что и сама Анна Петровна не утратила прав на престол отца даже после подписания брачного контракта и обручения с Карлом-Фридрихом в 1724 году. Брачный контракт и даже обручение еще не есть церковное венчание, и история России знала немало примеров разорванных помолвок. Так что Петр был вправе порвать брачный контракт и, согласно «Уставу о престолонаследии», передать престол дочери даже в день своей смерти, тем более что Анна, как мы видели выше, долгое время фигурировала как возможная наследница. Строго говоря, Анна юридически не утратила своих прав даже после венчания в 1725 году: Тестамент (завещание) Екатерины I 1727 года делал ее «с ее десцендентами» наследницей престола в случае смерти бездетного Петра II. Примечательно, что, уезжая в Голштинию летом 1727 года, уже при Петре II, Анна Петровна подписала квитанцию о получении из казны денег как «Ее высочество наследная принцесса Российская».
Таким образом, полностью отрицать то, что Петр, умирая, хотел передать престол тогда еще незамужней дочери Анне, нельзя. Но это еще и не означает, что утверждения Бассевича о твердом намерении Петра сделать преемницей Анну и эпизод со знаменитыми словами: «Отдайте все…» – в его подаче – достоверны.
Смысл всего текста Бассевича об Анне очевиден.
Для него, голштинского патриота, политического деятеля маленького германского княжества, было крайне важно подчеркнуть, что повелительницей его Голштинии стала достойная короны великой империи дочь великого царя, думавшего о ней как о своей наследнице до последней минуты. Но судьба, увы, распорядилась иначе, и теперь (когда он писал мемуары) на престоле России восседает вторая дочь Петра – Елизавета, которая могла быть подданной императрицы Анны Петровны. Вот для чего и нужен этот эпизод со словами: «Отдайте все…».
В достоверности этого эпизода есть основания сомневаться и по другим причинам. Во-первых, кажется странным, что никто, кроме Бассевича, об этих словах не упоминает, между тем у постели умирающего всегда были люди.
Во-вторых, версия жизни Петра в последние часы, по рассказу Бассевича, не выдерживает проверки с точки зрения последовательности и продолжительности событий.
Согласно Бассевичу, Петр впал в бессознательное состояние за 36 часов до смерти, последовавшей в 5 часов 15 минут утра 28 января, то есть в 17 часов вечера 26 января. Феофан же пишет, что «в 27 день генваря, в исходе второго пополудни часа, государь весьма оскудевать и к кончине приближаться начал». Когда к нему явились священники и стали его причащать, то он «засхлым языком и помешанными (затрудненными. – Е.А.) речьми» повторял слова молитвы. После этого в конторку к нему стали приходить прощаться сенаторы и генералы и «руку государеву с плачем и хлипанием целовать начали. Лежал он молча и всех приходящих взглядом приветствуя». Через некоторое время «не без труда проговорил: «После»». И «тем словом покоя ли требовал, или о времени смерти следующем говорил, про то неизвестно, и так все из комнаты вышли».
Таким образом, по «хронометражу» Феофана видно, что Петр осознанно реагировал на действия священнослужителей еще за 15 часов до смерти, то есть в 14 часов 27 января. По Бассевичу же, он к этому времени уже почти сутки находился без сознания и дара речи. Думаю, что версия Феофана более основательна. Бассевичу, для пущей убедительности ключевого эпизода с роковыми словами, требовалось как можно раньше «отправить» царя в бессознательное состояние.
И все же задумаемся над тем, почему окружающие не напомнили царю о его долге определить наследника престола. Ведь он мог это сделать не раз – царь почти до конца был в сознании и понимал обращенные к нему слова, даже утратив способность говорить. Думаю, что вся обстановка в конторке мало благоприятствовала этому. Кампредон, ссылаясь на мнение очевидцев, отмечал, что Петр до самого конца отчаянно цеплялся за жизнь и был полностью погружен в эту борьбу, «сильно упал духом и выказывал даже мелочную боязнь смерти». О горячей, исступленной молитве Петра в эти часы писал и Феофан. Окружающие не напоминали ему о завещании, «боясь обескуражить его этим как предвещением близкой кончины». Впрочем, проницательный Кампредон высказывает и другое предположение: «Царица и ее друзья, зная и без того желания умирающего монарха, опасались, как бы слабость духа, подавленного бременем страшных страданий, не побудила его изменить как-либо свои прежние намерения» передать престол Екатерине. Иначе говоря, для Екатерины и ее «партии» выгоднее было отсутствие завещания, чем спровоцированное просьбами объявление воли царя. А какое оно было – Бог весть! Оно могло перечеркнуть уже подготовленные Екатериной и Меншиковым планы на час икс – время захвата власти.
Нельзя исключить, что колебания Петра с завещанием обусловлены (не менее физических страданий) его тягостными размышлениями о том, в чьих руках останется власть, новая Россия, Петербург, флот. Мы не знаем, о чем думал царь в эти часы, но для него было ясно, что все варианты наследования плохи. Если передать престол шестнадцатилетней Анне, то власть фактически перейдет к герцогу и голштинской «партии», думающей только об интересах своего государства, а против Анны будут все – и Екатерина, и Меншиков, и «бояре», значит, раздоры и смута неизбежны. Екатерина – коронованная блядь (лучше не думать!), Елизавета – легкомысленна. Внук – будущий враг, мститель за отца… На кого можно положиться? Кто мог бы помочь кому-нибудь из царской семьи править страной? Меншиков – вор. Головкин – круглый нуль. Толстому – уже за семьдесят. Ягужинский – пьяница и фанфарон. Макаров – взяточник… Ни наследников, ни соратников, ни продолжателей…
Поэтому, в контексте событий, развернувшихся во дворце, не будет преувеличением считать, что последним словом Петра на земле было услышанное Феофаном слово «ПОСЛЕ». «Уйдите, оставьте меня в покое, потом я все решу, после, ПОСЛЕ…» – вот что, вероятно, он хотел сказать…
Виват наша государыня!
…Но пора, однако, вернуться в тот зал, где Макаров отвечает на вопрос Меншикова о завещании покойного императора. Конечно, окажись там в этот момент, я бы спросил Макарова, что он знает о содержании завещания, при каких обстоятельствах оно было составлено и затем уничтожено. Но подобного вопроса никто не задал, ибо многие, узнав наверняка, что завещания нет, увлеклись резонной мыслью: отсутствие завещания свидетельствует о колебаниях Петра до самого конца и он, не выразив письменно или устно свою последнюю волю, поручил определение наследника своим подданным. Такой вывод можно было действительно сделать из ответа Макарова.
И тут, по словам Бассевича, «архиепископ Феофан, видя, что вельможи несогласны во мнениях, обратился к собранию с просьбой позволить ему сказать свое слово». Он заявил, что все должны следовать присяге, данной в 1722 году при утверждении «Устава о наследии престола», признававшего за государем право самому назначать преемника. Это было сказано явно для того, чтобы отвести предложение об автоматической передаче престола великому князю как единственному прямому наследнику. Но высказывание Феофана не снимало главного сомнения: закон 1722 года есть закон, но, тем не менее, Петр не назначил наследника согласно этому закону. «Некоторые возразили ему, – продолжает Бассевич, – что здесь не видно такого ясного назначения, как старается представить Макаров, что недостаток этот можно принять за признак нерешительности, в которой скончался монарх, и что поэтому вместо него вопрос должно решить государство».
В ответ на это Феофан, прервав шум, рассказал, по сообщению все того же Бассевича, как накануне коронации Екатерины император Петр, будучи в гостях у одного английского купца, «открывая свое сердце перед своими друзьями и верными слугами, подтвердил, что возвел на престол свою супругу только для того, чтобы после его смерти она могла стать во главе государства». И тут Феофан обратился к канцлеру Головкину и некоторым из присутствующих за подтверждением сказанного. Они подтвердили, что такой случай был.
Остановимся на минуту. Уж очень слабы были аргументы сторонников Екатерины, если приходилось извлекать на свет божий воспоминания о давней дружеской попойке в доме неизвестного английского купца. Мы, как и присутствовавшие тогда в зале, прекрасно знаем, как такие пирушки-попойки проходили при Петре и что не раз участники их бывали в крайне плачевном состоянии и порой забывали не только содержание застольных бесед, но и собственные имена. Кроме того, очень сомнительно, чтобы Петр, человек скрытный и недоверчивый, в доме какого-то купца «открывал свое сердце» друзьям, которых у него отродясь не было…
Думаю, что в этот момент чаша весов, поначалу перевесившая на сторону Екатерины внезапным приступом ее сторонников, вдруг уравновесилась слабостью аргументации Феофана, вся ситуация стала весьма щекотливой и, очевидно, в зале начался спор. Как писал сам Феофан в «Краткой повести о смерти Петра Великого», «многие говорили, что скипетр никому иному не надлежит, кроме Ея императорского величества государыне, как и самою вещию Ея есть по силе совершившейся недавно Ее величества коронации. Нецыи (некоторые. – Е.А.) же рассуждать почали, подает ли право такое коронация, когда и в прочих народах царицы коронуются, а для того наследницами не бывают». И далее Феофан предлагает потомкам «облагороженную» по сравнению с пересказом Бассевича редакцию воспоминаний о дружеской пирушке: «Но тогда некто (каков скромник! – Е.А.) воспомянул, с каким намерением государь супругу свою короновал, то есть еще прежде похода Персидского (то есть до весны 1722 года. – Е.А.) открыл он мысль свою четырем из министров, двоим из Синода персонам, здесь присутствующим, и говорил, что тая нужда короновать ему супругу свою, которого обычая прежде в России не бывало, что аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы».
