Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Не пойму я — кто тебе нужен-то? Муж или поединщик?
— Кабы я ведала! — и тут Настасья неожиданно схватила Данилу за руки. Ну, на кой ляд я тебе сдалась? В конюшню ты меня жить возьмешь, что ли? Или со мной уйдешь?! Данилушка, вот как Бог свят — была бы прежняя ватага увела бы тебя! Нет у меня ватаги — а так, оглодочки! Ни я тебе, ни ты мне ничего дать не можем!
— Так в этом вся беда? — Данила недоумевал все сильнее. То он ей молод, то в поединщики не годится, теперь новая напасть — ватаги у нее нет!
И некому было объяснить парню: чтобы отказать, и одного слова довольно. А когда стенку за стенкой выстраивают, то велика ли их прочность? И не для того ли выстраивают, чтобы кто-то решительный одним ударом прошиб насквозь да и посмеялся?
Представив себе преграды, возводимые Настасьей, в виде стенок, он вспомнил бойцов. И подробности одного боя вспомнил: казалось бы, совсем разгромили ткачи медников из Ендова, да только был у тех в запасе надежа-боец. Как разогнался в три прыжка, да как прошил собственную стенку, да как пробил брешь чуть слева от чела ткачей, удивительным чутьем угадав слабое место, так и хлынули в ту брешь медники, отрубая вмиг ставшее беспомощным крыло противника.
Было, наверняка было на свете слово, способное выполнить обязанность надежи-бойца! И запросилось было на язык — но смутилось, бедненькое, собственной отваги…
— Да и в этом… — туманно отвечала Настасья. — Да ты не печалься, кончится Масленица — и я с Москвы уберусь! Ведь мы, куманек, тогда лишь голову теряем, как встретиться доведется. А с глаз долой — из сердца вон.
Так ли?
Тут уж точно полагалось возразить, но Данила усомнился в себе. И точно не вспоминал же Настасью ежечасно, а как трудами обременят, так и не до мечтаний — а до лавки бы доползти и рухнуть в беспросветный сон.
— Права я, выходит. Так что не будем друг дружку с толку сбивать! — в голосе Настасьи возродилась прежняя удаль. — Господь с тобой, Данилушка, пойду я.
— Постой!
Парень удержал Настасью, но более ничего сказать не смог. И она. миг прождав, поняла — нет, не скажет…
— Отрастил бы ты усы, куманек! — весело посоветовала Настасья. Глядишь, и постарше смотрелся бы! Глядишь — я бы и обманулась!
Она отступила на два шага, перекрестила остолбеневшего куманька и быстро замешалась в толпу. Догонять было бесполезно — не живую, румяную, чернокосую девку проворонил Данила, а причудливую ее душу, и не проворонил даже, а — летели, неслись друг другу навстречу, да сбились с пути и оба пронеслись мимо…
* * *Для всякого православного первый день Великого поста — время скорбных раздумий и покаянных молитв. Для всякого — лишь не для того, что служит в Земском приказе.
Ибо первый день поста наступает вслед за последним днем Масленицы…
И все безобразия, которых человек не успел вытворить в сырную седмицу, он норовит успеть осуществить в последние масленичные часы.
Стенька вместе с приставом Никоном Светешниковым и главным помощником в печальном деле, это был пьющий человек Исачка Глебов, ехали ночной улицей на санях. Собственно, ночь была уже на исходе. И им полагалось не просто поторопиться, а объехать несколько мест и всюду опросить решеточных сторожей. Поэтому Никон то и дело подстегивал возника.
Их сани были простые дровни, только что большие и покрытые несколькими рогожами. А дело, на которое послали служащих Земского приказа, — такого рода, что поменьше бы подобных дел случалось. Они подбирали мертвые и некоторые еще живые тела, что валялись на опустевших улицах. В этом им помогали решеточные сторожа. Тела свозились к особой избе, принадлежащей к Земскому приказу, где выставлялись на общее обозрение, чтобы семья, два-три дня не умеющая найти кормильца или родственника, могла напоследок, лишившись надежды, и сюда заглянуть.
Бывало, что и по две, и по три сотни покойников поднимали в первые дни Великого поста…
Пересекая Никитскую улицу, заметили стоящего у открытой решетки человека. Это был знакомый сторож по прозванию Пятка.
— А я уж вас заждался, — сказал он, ковыляя навстречу дровням. — Вон в переулке два тела лежат, снежком уж припорошены. Одно совсем недавно подкинули! Я только отвернулся — а оно уже и тут! Заберите, сделайте милость!
Дровни подъехали к переулку. Мирон заранее откинул одну из рогож, обнажив сложенных, как бревна, и лицами вниз, чтобы самим не пугаться, мертвецов. Тем более, что иные лица были уже объедены бродячими псами…
Стенька и Елизарий пошли туда, куда показал Пятка.
Тела лежали одно ничком, другое — навзничь. Если и была кровь — то замерзла и оказалась скрыта под снегом.
— Ступай сюда, Исачка! — позвал Стенька. — Сил моих нет — это уж который за ночь-то?..
— Ничего, Степа, притихнет Москва-то — отдохнем, — пообещал Никон.
— На том свете мы отдохнем, — буркнул Стенька. Хотя тут он был неправ большой суеты в первые дни поста не намечалось. Народ после масленичного буйства приходят в себя, кается, приличие соблюдает, в драки не лезет. И еще утешение — Тимофей Озорной тайно дал знать Деревнину, чтобы более ни за какими бесовскими грамотами не гонялся. То ли сыскал ее Приказ тайных дел, то ли сам собой этот розыск заглох — поди разбери…
Стенька вспомнил о деревянной книжице — и в памяти вдруг возникло женское лицо.
— Не твоего ума дело, — сказала чернобровая, не первой молодости, но все еще красивая женка. — Та грамота уже сколько-то людей погубила и еще не одного погубит, а потом и сама на долгие годы пропадет.
Это была та ворожея, которая подозрительно много поняла про Стенькины с Натальей горести. А звали ее… звали ее… Устинья!
Лицо не исчезало, ворожея усмехалась, да как-то недобро.
— Те, кого она губит, сами своей погибели ищут! — сказала она и тогда лишь исчезла. Стенька встряхнулся.
Пока он заново слышал однажды прозвучавшие слова и смотрел в лицо Устинье, пьющий человек Исачка, воротной сторож Пятка и Никон Светешников уже обменялись какими-то мнениями и, как показалось Стеньке, ни с того ни с сего вспомнили о недавних кулачных боях.
— И я сразу сказал, что Трещала против Одинца не выдюжит, похвастался сторож. — Вот как стали выкликать охотников для охотницкого боя, так все притихли. Знали, должно быть, что будет… Государь сидит, ждет. И вот выходит Одинец, в ноги государю кланяется! Дозволь, говорит, батюшка, тебя потешить! Один, говорит, у меня на Москве супротивник молодой Трещала. И ты, батюшка, вели ему против меня стать! Все ахнули отродясь так на льду никто не говаривал! Ну, Трещале деваться некуда вышел… Вот как было! А ты мне — сговаривались, сговаривались! Не хотел Трещала с ним биться, а пришлось!
— А что Трещала? — спросил пьющий человек Исачка.
— А лежит пластом, то ли будет жив, то ли нет, одному Богу ведомо. Рта открыть не может, кость ему Одинец челюстную сломал.
— Мы для того тебя взяли, чтобы ты без дела прохлаждался? — сердито спросил Стенька. — Давай, трудись, зарабатывай себе на опохмелку!
Исачка взял заступ и стал вырубать примерзшее тело.
— Господь, видать, покарал… — пробормотал Никон, глядя в лицо покойнику. — Ведь и годами не стар! Надул кого-то, вот с ним и посчитались…
— А ты его знаешь?
— Как не знать. Он всегда вокруг бойцов отирался, многие тайны знал да себе на беду взялся на тех делах наживаться. Перфишка он Рудаков.
Стенька разинул рот.
Нашлась-таки пропажа!
Но очень скоро иная мысль осенила его.
— Родня-то у того Рудакова есть? — быстро спросил он.
— А я почем знаю! — тут Никон сообразил, что у Стеньки на уме. — Но сдается, что он на Москве человек пришлый.
Собственно, так оно и было. И отсутствие родни было для приказных очень кстати.
Коли покойник безымянный и безвестный, то полежит в избе недели две, а потом свезут его в яму и скинут на кучу таких же горемык, потом, уже в мае, по всем по ним скопом отслужат панихиду да и зароют. А коли теперь объявишь, что покойник — ведомый, то, чего доброго, розыск начнут. При том количестве мертвых тел, с какими придется разбираться в ближайшие дни, лишнее уж вовсе ни к чему.
Перфилию же Рудакову все давно было безразлично. Лишенный своей волчьей шубы, своих неправедных доходов, но и своих долгов также, лежал он и не мог возразить ни Стеньке, ни приставу Светешникову. А кабы мог — то и сказал бы: хотя по всем приметам должен был его пристукнуть кто-то из бившихся при его посредничестве об заклад и жестоко им обманутый, не мужская рука уложила молодца…
На малую минутку дала волю своей бабьей силе Авдотьица — да и убежала, не оборачиваясь, уводя с собой любимого. А где-то в вышине заплакал Перфишкин ангел-хранитель да и сказал:
— Сколько раз я тебя, дурака, выручал! А тут не могу. Девкино счастье против твоей удачи сильнее выходит! Прости…
