Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Это не ересь! — взвился Одинец. — Это — Покон!
— Кон — знаю, а Покон — что такое?
Но связно объяснить Одинец, очевидно, не мог. Он сперва окаменел, всем видом являя тяжкую мыслительную работу, потом вздохнул.
— Грамоту ты так зовешь, что ли? — пришел на помощь Башмаков. Боец помотал головой.
— Да будешь ты говорить по-христиански? — прикрикнул на него Тимофей. Поскольку из присутствующих он был старшим, то и считал себя в ответе за ход дознания.
— Раньше всего был Покон, — сказал Одинец. — Так меня учили. От отца к сыну ратная доблесть передавалась. Пока за Русь воевали — жив был Покон. А потом покачнулись устои. Держава крепче стала, ратная удача в чужие земли завела. С налету, с копья, взяли себе, что полюбилось, а дальше нега пошла, роскошество, оттуда и расслабление духа. Вот и дрогнул Покон, треснул дух русский, а в трещину яду натекло…
— Эк ты завернул… — задумчиво произнес Башмаков. — Стало быть, кроме вас, бойцов, Покон хранить некому? Государевы стрельцы и полки нового строя — одно расслабление духа, а правда — за вами?
— За нами, батюшка Дементий Минич! — со всем упрямством отвечал боец. Стрельцов пошлют в поход, побьют они врага — хорошо, не побьют — стало быть, воеводы плохи, на другой год иной поход будет. А коли враг к нам пожалует — всем против него вставать придется. Всем — как одной стенке! Всем разом замахиваться и бить!
— Кулаком, что ли?
— Можно сулицей. Можно дубиной, — согласился Одинец. — Сабли и кони-то не у всех есть. Вот для того и храним Покон. Не дай Бог, опять поляки пожалуют…
— Не пожалуют, мы их побили, — перебирая страницы деревянной книжицы, рассеянно отвечал дьяк. — Как же с тобой быть, Акимка Одинец? Не к патриарху же тебя с этой грамотой везти…
— Батюшка Дементий Минич! — воззвал Тимофей. — От патриарха он живым не вырвется! Патриарху ересь истреблять положено!
— Постригут молодца да и отправят в Холмогоры — грехи замаливать, устрашающе добавил Богдан.
— Ведь коли грамота не из Верха и не из Посольского приказа пропала, так в ней ничего опасного и нет! — смело заявил Данила.
Конюхи во все глаза смотрели на Башмакова. Одинец — тот в пол уставился, а они с надеждой — на главу Приказа тайных дел.
Башмаков же, озадаченный странным дельцем, молчал. Он начал этот розыск на свой страх и риск, он поболее двух седьмиц следил за всем, что делалось в Посольском приказе, и как мог удерживал государя от важных дел и решений. Он всякое слово, услышанное от дьяков и бояр, в голове на свой лад перетолковывал — не проболтался ли сукин сын о своей причастности к бумагам, написанным закрытым письмом? Он задержал некоторые важные грамоты только потому, что их было велено переписать письмом тайного склада. И вот теперь все прояснилось…
Он мог перевести дух и с прежним доверием жить среди людей. Хотя и прежнее-то было не всеобъемлющем, однако по сравнению с великими подозрениями прошедших дней оно было прямо-таки ангельским.
— Стало быть, от деда к внуку? — спросил дьяк, и по его улыбке конюхи догадались — обошлось!
— В ноги вались, дурак… — шепнул Тимофей Одинцу.
— Целуй крест, орясина бестолковая! — не дождавшись от обалдевшего бойца рабской покорности, весело велел Башмаков. — Говори — как Бог свят…
Одинец вытянул тельник на черном гайтане.
— Как Бог свят! А чего целовать-то?
— Говори — грамота древняя, дурак, писана при царе Горохе, и на том крест целуй! — подсказал Тимофей.
— Древняя грамота, — повторил Одинец. — От старого Трещалы мне досталась! И я ее кому попало не передам! На том — крест целую!
Башмаков покачал головой.
— Грех я на душу из-за тебя беру, — сказал ворчливо. — Ну да Бог с тобой, забирай наследство да и проваливай. И гляди — на льду чтоб сегодня славно государя потешил! А вам, молодцы, потом награда будет.
Конюхи дружно поклонились и по одному вышли в узкую дверь, последним убрался Одинец.
Кремль понемногу наполнялся народом — это были богомольцы, которым жизнь не мила без кремлевских соборов.
— Пойти да свечку Николе-угоднику поставить, — сказал Тимофей. — И не чаяли, что справимся, да велик Господь!
— Ин ладно, и я поставлю, — молвил Семейка. — Что, Богдаш, пойдем сегодня на бои поглядеть?
— Да там и глядеть не на что! — с презрением отвечал Богдаш.
Данила отвел Одинца в сторонку.
Он не знал, как приступить к делу. сказать — посчитайся, мол, Аким, с Трещалой за парнишку, невинно убиенного! — он не мог. Такое подстрекательство ему претило. Но и оставить Трещалу безнаказанным — тоже было невозможно.
— Ты Томиле веришь? — спросил он наконец. — Будто бы Трещала Маркушку гонял, пока до торга не добежали да Маркушка в сани не залез? Или оба они при том были, оба гоняли?
— Томила свое получил, теперь не скоро на лед выйдет, — с мрачным удовлетворением отвечал Одинец. — Хорошо ему Желвак рученьку-то из плеча вынул! Силен молодец!
И вдруг, чего от него Данила вовеки не ожидал, заговорил распевно:
— Которого возьмет он за руку — из плеча тому руку выдернет, которого заденет за ногу — то из гузна ногу выломит, а которого хватит поперек хребта — тот кричит-ревет, окарачь ползет!
— Аким! — Данила положил ему руку на плечо. — Я про Маркушку…
Тогда и ему на плечо легла большая жесткая ладонь.
— Сам знаю.
Более слов не понадобилось.
Данила полагал, что беседа продлится, но не вышло — в плечо ему ударил снежок. Он обернулся и увидел выглядывавшую из-за угла Настасью. Ну, кто еще мог на Соборной площади снежками кидаться? И когда так тебя заманивают — уже не до суровых бесед. Даже Одинец — и тот это отлично понял.
Данила с Настасьей уговорились встретиться после того, как дьяк Башмаков решит судьбу и грамоты, и Одинца. Более того — место назначили. Но Настасье, видать, на том месте не стоялось.
— Давно ты в Кремле? — спросил, подойдя, Данила.
— Как ворота отперли.
— Я Авдотьицу не выдал, — тихо сказал он.
— Вот и ладно.
— Так пойдем, что ли?
— Погоди…
Странным было их молчание — как будто и поговорить куму с кумой не о чем. И смутно было на душе у Данилы — Настасья стояла перед ним, опустив голову, беспросветно чужая, зачем ждала, чего хотела услышать — неведомо. А ведь как целовала в обе щеки, когда он стоял с деревянной грамотой в руке нечаянный победитель!
— Куманек!
— Что, кумушка?
— Что же, ты Авдотьицу — пожалел?
— Да нет…
— А что?
Данила задумался. Перед глазами встало увиденное — зимняя ночь, и Вонифатий Калашников со своей Любушкой на руках, и Нечай, облапивший Авдотьицу, — четверо влюбленных, ополоумевших от опасности и от любви, от встречнего морозного с искрами ветра, счастливых наперекор всему и улетающих вдаль, вдаль, вдаль…
— Да пусть уж ее едет в Соликамск. Чего ей на Москве делать?
— Пусть едет, — согласилась Настасьица и подняла голову.
Ни слова не прозвучало, и даже взгляда не поймал Данила в утреннем редеющем сумраке, но душа услышала заветное: «А увези!..»
Он не поверил душе. То ли слишком устал от всей масленичной суеты, то ли просто побоялся нового обмана.
Он отвел глаза…
Но в воображении своем он увидел речной берег — может быть, тот, с которого слетел на Головане в ночь охоты за незаконным табаком. Он увидел широкий белый путь — нетронутый, сверкающий под луной. Он услышал конское ржание и скрип полозьев. Ладные розвальни подкатили, возник, готовый унести по белоснежному пути, вскинул голову и ударил копытом об лед. Возник требовал — да хватай же ты свою зазнобу в охапку, да вали же ее в сани и сам туда вались, а я рвану вперед! И целуй ее, дурак, потому что слаще поцелуя, чем в несущихся зимней ночью санях, на свете не бывает!
Это длилось меньше мгновения — и острая зависть к тем, что унеслись, счастливые, в дальние недосягаемые края, — тоже.
— Куманек… — как-то неуверенно произнесла Настасья. — Кабы ты годков на десяточек постарше был! Вот как Богдашка Желвак!
— Сейчас-то я чем тебе нехорош? — хмуро спросил Данила.
Он знал, что объяснение неминуемо, он даже побаивался объяснения, потому что в простоте своей искренне полагал: какой бы они с Настасьей не подняли шум, раз уж дойдет дело до объяснения, то кровь из носу — а нужно уломать упрямую девку! Хоть силком взять — а взять!
— Да тем и нехорош, что веревки из тебя вить могу, — грубовато отвечала она.
— Веревки, из меня?!
— Не ершись, куманек. Ты еще той силы не нажил, чтобы не я из тебя, а ты из меня веревки вил. Наживешь, куда денешься… только я тогда уже старая буду…
— А без веревок нам с тобой — никак? — невольно усмехнулся Данила.
— Силы во мне многовато, куманек… — печально сказала она. — Силу девать некуда, вот в чем беда…
