Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Ты за печкой, что ли, там стоял? — строго спросил Башмаков.
— Не стоял — а про тому сужу, что парнишка был одет-обут, не впопыхах, босиком и без шапки, выскочил. Старый Трещала решил, видать, что коли он после исповеди и причастия чист душой, так чтобы уж до конца быть праведным и справедливым! А парнишка той деревянной грамоте цену знал. И тут же ему, видать, совсем худо стало. Соседки забегали парнишке, Маркушке, помочь, они же попа позвали, они же знали, когда поп после исповеди и причастия ушел так, Семейка?
— Ушел, когда смеркаться стало, выходит, тогда старик был жив, подтвердил Семейка. — Коли судить по тому, что парнишка выбежал одетый, он испугался дедовой немощи и собирался соседок звать.
— А тут как раз молодой Трещала навстречу! — убежденно объявил Данила. И что между ними вышло — не знаю, твоя милость, врать не стану, а только парнишка от него убежал и грамоту унес. То ли проболтался, что грамота Одинцу завещана, то ли Трещала сам догадался — Бог весть. И тот Трещала побежал за парнишкой, и бежали они до торговых рядов, а там стояли распряженные сани. И Маркушка забрался в одни сани и укрылся рогожей. А Трещала стал его искать, и всполошил сторожей, и начался шум. Парнишка вылезать, видно, побоялся, сидел там, ждал, пока все стихнет, да и заснул. И замерз. А грамота при нем была. Утром их нашли…
— Я у него вскоре после Крещения был! — вспомнил вдруг Одинец. Просил, он — ни в какую: тебе-то тебе завещаю, однако до смерти с ней расставаться не желаю. С тем и помер! А куда грамота запропала — Бог весть! Мы приходили в пустой дом, искали, я знал, где он ее прячет.
— Это вы уже наутро приходили, — напомнил Данила. — Когда грамота в Земский приказ попала. А Трещала об этом раньше вас узнал и стал думать, как бы ее из приказа добыть. А вы с Соплей все думали — куда Маркушка подевался…
— Что же открыто за парнишкой не пришли? — спросил Башмаков. Непременно нужно было смотрителя кулачищем благословить! Иначе вам, бойцам, и жизнь не мила!
— Так они же знали, что у парнишки деревянную грамоту нашли! А написано не по-русски, твоя милость сама видит, — Данила был безмерно рад ввернуть приятное дьяку слово. — Они и побоялись, что примут за еретиков! А объяснять подьячим, что это за книжица, не хотели. Те-то, поняв, что Одинец за нее ничего не пожалеет, по миру бы его пустили! Или бы обманули — да и не вернули грамоту! А она для него — как… как…
— Он до последнего молчал — за грамоту боялся, — добавил Богдаш. — Он бы и с тем смирился, что она у молодого Трещалы, — лишь бы к приказным не попала и не пропала! Мы уж, грешным делом, думали, будто он и невесть чего натворил! А он за грамоту пострадать готовился…
— Украсть-то проще оказалось — никому ничего не обьясняй, а бей себе сплеча! — дьяк был недоволен и недовольство свое выказывал чересчур явственно. — И что же, куда тело увезли?
— Сперва — в Хамовники, потом дали знать Арине, матери Маркушкиной, она приехала и в Измайлово повезла, там схоронили. А старого Трещалу молодой хоронил…
— Погоди, Данила! — воскликнул Башмаков. — А кто ж тогда у приказных грамоту отнял?
— А Трещалин подручный, скоморох один…
— Томилой звать! — не вовремя подсобил Тимофей.
Данила больше всего боялся, что, рассказывая о розыске, невольно наведет дьяка на скоморохов. Томила тот еще подарочек, черти б его драли, но от него, паскуды, ниточка к Настасье тянется. И надо же — влез Озорной!
— Трещала, когда парнишку проворонил, видать, не один был, — быстро заговорил Данила. — Он понял, что парнишка на торгу где-то спрятался. И до утра он там с товарищем крутился неподалеку. А утром, как торг зашумел, еще какие-то Трещалины людишки подошли… А, может, и не подошли, это уж у него спрашивать надобно. Я к тому клоню, твоя милость, что когда в санях мертвое тело нашли, Трещала с подручным сразу про то прознали. И приказных они попросту выследили.
— Мы и сами полагали — кто тело увез, тот и грамоту отнял, — добавил Тимофей. — Правду узнали, только сыскав грамоту. Да и то…
— Кто на приказных напал, сам ли Трещала, подручные его, — того не знаем, не обессудь, твоя милость. Грамота же им была нужна для того, чтобы лучших бойцов к себе переманивать и чтобы добрые люди за Трещалину стенку об заклад бились! Есть такие охотники, что про кулачный бой лучше Одинца и Трещалы знают! — Данила мотнул головой в сторону бойца. — И их тайно известили, кому старый Трещала грамоту передал! Ну, все же как на ладони! Они прослышали про грамоту — сразу приготовились за Трещалу об заклад биться! Потому Трещалины подручные к нему в стенку лучших бойцов втихомолку сманивали, чтобы в последний миг их выставить! А в ту пору пришел обоз из Касимова…
— Какой еще обоз? — удивился Башмаков.
— Торговый обоз, и был при нем посадский человек Перфилий Рудаков, и тот Перфилий где-то в Мещерских лесах парня подобрал, по прозванию Нечай. А тот парень ростом повыше Богдана будет… — Данила повернулся, склонил голову набок, сравнивая воображаемого Нечая и стоящего наяву Желвака, да и завершил: — На четверть с гаком!
— Здоровый детина! — одобрил Башмаков. — Тот Рудаков его, поди, со двора свел, чтобы, вернувшись домой, в бойцы определить?
— Точно так, твоя милость, а парень тот, Нечай, и у себя дома на лед выходил. И Рудаков знал, что деревянную книжицу должен был получить Одинец, — Данила для убедительности указал рукой на бойца. — Вот он и свел Нечая к Одинцу. Там и обнаружилось, что парень худо-бедно драться обучен. А потом Трещалин подручный Рудакову растолковал, что грамота-то у Трещалы, и уговорил забрать парня у Одинца и отвести к Трещале. Уговорились они — и тут Рудаков пропал.
— Куда же он пропал? — чуя неладное, спросил Башмаков.
Данила развел руками.
— Его не только мы — его многие искали, твоя светлость, — вмешался Тимофей. — Он, падла, тем промышлял, что при рукобитье посредничал. Сам знаешь, батюшка Дементий Минич, с начала Масленицы эта круговерть начинается, а к четвергу уже не на жизнь а на смерть об заклад бьются, большие деньги ставят. А за Перфишкой такое водилось — стакнется с кем-то из атаманов и хитрит, а потом кому нужно на ухо шепнет — за которую стенку ставить. На сей раз он с самим Трещалой и стакнулся. И шепнул кое-кому из купчишек, что у Трещалы и наследство дедово, и лихой боец припасен.
— От доброты душевной? — осведомился дьяк.
Конюхи расхохотались. Одинец мрачно таращился на них — не понимал, как в такой ответственный миг можно ржать жеребцами стоялыми.
— С той доброты и он, и Трещала немало бы огребли, твоя милость! просмеявшись, воскликнул Тимофей. — Давай дальше, Данила!
— А дальше пропали они оба, и Перфишка Рудаков, и Нечай! — Данила развел руками. — Что Нечай пропал — это бы полбеды, а Перфишку вся Москва на льду ждала, так и не появился.
— И кто ж его пришиб? — выказывая несомненное понимание сути дела, спросил Башмаков. — Ты ли, Одинец, за то, что бойца у тебя увел? Или Трещала — за то, что мимо него кому-то третьему бойца привел?
— Вот те крест — не бил я его! — воскликнул Одинец. — И куда тот боец подевался — шут его знает! Знал бы — сам бы к тебе привел!
И, перекрестившись, выкрикнул истово:
— Твоя милость!
Очевидно, придворное вежество и на него стало действовать.
— Погодите, молодцы. Я вам — про грамоту, а вы мне про каких-то Перфишек. Грамота откуда взялась? — Башмаков обвел взглядом конюхов.
— Вот он ее сыскал, — Тимофей показал на Данилу. — Ведь Трещалины и Одинцовы людишки из-за той грамоты едва посреди Москвы войну не затеяли. Одинцовы ее требовали себе, Трещалины божились, что у них ее нет, — так, Данила? А напрямую не говорили — все выкрутасами да экивоками! Трещалин подручный его чуть из-за этой грамоты не пришиб — думал, его Одинец подослал. Сказывай, Данила!
— Я бы и раньше мог догадаться, где она скрывается. При мне ее туда прятали. Твоя милость видывала накры, в которые скоморохи бьют? Так у Трещалы подручный — скоморох, он туда, в накры, ее затолкал и сверху кожу натянул. И при мне он это делал, я ему кожу придержал. Он толковал, что для молодого накрачея старается. И точно — был на льду молодой накрачей, тоже скоморох, Лучкой звать. И я у него накры видел, когда он на льду в них бил. Да только те, что у него, другой кожей затянуты были! Тот скоморох, Трещалин подручный, черную натянул, а у Лучки коричневая оказалась! И потом, когда он вместе с накрами удирал, я и догадался! Гляжу — черная! А он божился, что накры — Лучкины! А я гляжу!..
Подучив за буйство и невнятность речи локтем в бок, Данила замолчал.
— Из-за этой вот ереси, стало быть, парнишку загубили? — подумав, спросил Башмаков.
— Это не ересь! — взвился Одинец. — Это — Покон!
— Кон — знаю, а Покон — что такое?
Но связно объяснить Одинец, очевидно, не мог. Он сперва окаменел, всем видом являя тяжкую мыслительную работу, потом вздохнул.
