Далия Трускиновская - Деревянная грамота
Но до того стремительно все у них шло в последних встречах, что невозможное померещилось совсем близко.
И то же самое происходило с Настасьей. Она подошла вплотную, подняла глаза, подставила лунному свету лицо.
— Девятнадцать-то тебе есть, куманек?
— Давно уж, — соврал Данила.
— Постой!..
Кто-то спешил к ним, снег под сапогами поскрипывал. Настасья, оттолкнув Данилу, заступила путь — да и пропустила того человека, и пошел он хотя и быстро, однако выписывая ногами кренделя, и принялся стучать в калитку.
— К Марьице, что ли, пожаловал? Вот ведь незадача — стой тут да карауль сучьего сына!..
Еще несколько человек они пропустили, и посторонились, когда трое саней подряд пронесись мимо и умчались туда, где виднелась недостроенная Троицкая церковь — на устрашение всем, кто вздумает что-то затеять без патриаршего благословения, как затеял закладывать новые приделы здешний церковный староста.
Время шло, становилось-таки холодно. Веселье стихало.
— Мерзнешь ты тут из-за меня. Ступай греться, я и сам Томилы дождусь.
— Нет уж, вместе дождемся. Давай лучше в сани сядем, там полость меховая, укутаемся. Носит же его!..
Данила, представив, как устроится в санях в обнимку с Настасьей, первым поспешил туда, залез и тогда лишь обернулся. Настасья стояла, повернув голову. И тут же послышался далекий скрип шагов.
— Сиди, не вылезай! — потребовала она и накинула полость так, чтобы укрыть парня с головой. Шаги делались все слышнее — и точно, это оказался Томила, тащивший за собой санки с грузом.
— Ну, здравствуй, свет мой ясный, на множество лет! — приветствовала его Настасья.
От такой неожиданности он окаменел.
— Явился? Не заблудился? Приехал с пареными грошами по реке Алтын?!
— Да ну тебя! — отмахнулся Томила. — Завтра поговорим, сейчас спешу очень!
— Спешишь? А завтра тебя с собаками по всей Москве искать? Ты куда, выблядок, гусли девал?!
— Отдам я тебе гусли, завтра же отдам! Нет их у меня с собой! Не видишь, что ли?
— А где ж они?
— А у Лучки спроси!
— Лучка их для тебя брал!
— Брал — да и обратно взял!
— Да что ты врешь! Говори, куда гусли подевал!
— Да целы те гусли, целы, ничего им не сделалось!
Тут Данила понял, о чем речь, и чуть было не вылез с возмущением из-под волчьей шкуры. Сам же он, своими руками, разбил искомые гусли о Томилину дурную голову…
— А коли целы — вот у меня сани, едем, ты мне их сразу же и отдашь!
— Людей из-за такой дряни будить?!
— Раньше про людей думать нужно было!
Очевидно, Томиле пришла в голову хитрость.
— Уговорила, Настасья. Я вот только санки завезу куда обещал — и поедем по гусли.
— Что в санках-то за товар?
— А накры. Я для Лучки новые смастерил, потом он в них на льду бил, а сегодня они мне для дела понадобились, а на льду другий человек бил, Ерш из Некрасовой ватаги…
— Так что же, Лучка — на Неглинке?
— Он тут у девки гуляет.
— У которой девки?
— Почем я знаю! Я уговорился у Марьицы Мясковой те накры оставить. Пусти, Настасья, я живо обернусь…
— Стой!
Оба разом оглянулись — в санях вырос человек и стряхнул с себя меховую полость, а затем выпрыгнул на снег.
— Данила! — воскликнула Настасья.
— Давай их сюда, свои накры, — потребовал Данила, в два шага оказавшись у маленьких санок.
— Сыскался! Блядин сын! — приветствовал его Томила. — Сам пожаловал! Ну, не обессудь! За все с тобой посчитаюсь!
— Это он про гусли, — негромко объяснил Настасье Данила. — Гусли-то я ему об башку расколотил…
— Вконец изолгался! — крикнула Настасья. — Вот только сунься к нему!
— Тебя не спросился! — глумливо отвечал Томила. — Давай, подходи! Сподобишься моего кулака!
— Тебе надобно — сам подходи! — потребовал Данила, встав так, как стоял перед дракой с Соплей Богдаш, и точно так же с силой встряхнув руки. Кулаки сжались сами собой, но в запястьях было непривычное ощущение словно бы кровь быстрее побежала.
Это требование несколько озадачило Томилу — в схватках, что в станочном бою, что в охотницком, бойцы сходились равномерно. Однако было у него в запасе кое-что, чего Данила вблизи еще не видывал. Всякий надежа-боец, что, зажав в зубах шапку, прорывал строй противника, владел этими короткими стремительными ударами, наносимыми одновременно с шагом, что ли шаг — то полновесный удар, и — следующий шаг с ударом разом, и так вперед, не оборачиваясь, потому что те, кто за спиной клином ломил в брешь, примут ошарашенных на свои кулаки…
Он шагнул вперед раз и другой, а на третьем шагу в голову Даниле полетел кулак. Парень, как умел, ушел в скрут. И сразу же отвесил оказавшемуся совсем близко Томиле почти такую же пощечину, как Богдаш Сопле.
Надо полагать, в пощечину он вложил всю душу, да еще направил ее так, чтобы прибавить скорости Томилиному стремлению вперед. Скоморох, мотнув башкой, сделал еще шаг — и упал на колени. Данила же, не соблюдая никаких правил охотницкого боя, бросился к санкам и стал сдирать с накр рогожку.
— Ну, куманек! — воскликнула Настасья. — На, держи!
И сунула ему свой засапожник с нарядной красной шелковой кистью.
Данила содрал рогожку — в санках действительно стояли связанные между собой накры.
— Они или не они? — сам себя спросил он.
— Берегись! — крикнула Настасья.
Томила поднялся на ноги.
— Ага-а!.. — прохрипел он. И рванул полу тулупа, и выхватил нож.
Горько пожалел Данила, что не взял с собой свой подсаадачник, с широким клинком, с игольчатой тонкости острием. Настасьин засапожник, меньше пядени длиной и с кривым лезвием, против Томилина ножа был словно игрушка. Однако Настасья не врала, когда говорила, что ночью безоружной не ходит. У нее в рукаве непременно имелся кистень.
Она и выхватила свое надежное оружие, да только в ход его не пускала зажала в кулаке и надвигалась на Томилу со словами:
— Страдник, пес бешеный! Шел бы ты прочь! Убирался бы ты с Москвы, окаянный! Глаза б мои на тебя не глядели!
И ее можно было понять. Все же Томила был ей — свой, тоже скоморох, тоже на Москве — неродной, и в трудную минуту они опять могли объединиться до лучших времен. Она не хотела губить Томилу, как год назад едва не погубила метким ударом Ивашку Гвоздя, и подводить его под розыск Приказа тайных дел она тоже не желала. Ей казалось, что удастся, как удавалось раньше, одним лишь грозным словом с ним управиться.
Но Томила озверел от позора. Сопливый мальчишка поставил его оплеухой на колени про красивой девке, которая, как знать, могла ведь и с ним самим в постели однажды оказаться!
— Ну, бей, ну, бей! — повторял он, надвигаясь на яростную Настасью. И вдруг метнулся вбок, проскочил мимо нее, кинулся к Даниле.
Настасья не успела его ухватить хотя бы за рукав и, разворачиваясь, завизжала.
Как Данила увернулся от ножа — он и сам бы не мог объяснить. Уже когда они вдвоем рухнули в снег, оказалось, что он обеими руками вцепился в Томилину правую и норовит ее вывернуть, Томила же, барахтаясь, норовил так высвободить левую, чтобы ударить парня по голове, а лучше всего — в висок.
Но не зря визжала Настасья — ей ответил из темноты примерно такой же пронзительный крик.
— Сюда, сюда! — принялась она звать неведомо кого, одновременно наклоняясь над Томилиной спиной и пытаясь скользнуть рукой так, чтобы рвануть на себя и придушить скомороха.
И совсем близко раздались скрип полозьев, конский храп, мужские голоса. И вплотную с Настасьиными санками остановились розвальни, а оттуда первым выскочил статный молодец с торчащими из-под шапки золотыми кудрями, с золотой курчавой бородкой.
— Ну-ка, пусти! — и он, оттолкнув девку, ухватил скомороха за левую руку и так провез по снегу — что борозда вышла чуть ли не до стылой земли. А то, что рука оказалась вывернута неестественным образом и скоморох дико заорал от боли, его меньше вснго волновало.
— Жив, свет? — прыгнув следом, оказался рядом с Данилой другой молодец, протянул ему руку, дернул и поставил парня на ноги.
— Велик Господь — успели! — с тем из саней выкарабкался третий. А четвертый вылез молча — видать, неразговорчивый попался.
Извозчик же остался сидеть с вожжами в руках — во-первых, ему еще не заплатили, а во-вторых — любопытно же!
— Пусти! — велел Данила Семейке, который все еще держал его за руку, и, совершенно не беспокоясь о Томиле — уж Богдаш-то с ним разберется! подобрал со снега Настасьин засапожник и наконец склонился над накрами.
— Ты что это затеял? — спросил Тимофей.
Парень молча ударил ножом в первый горшок, пробил кожу, нож провалился, Данила выдернул его и пробил второй горшок. Там стукнуло. Данила сунул руку в прореху и вытащил сложенные вместе темные дощечки.
