Жан-Франсуа Паро - Дело Николя Ле Флока
— То есть, признаетесь, что никаких доказательств вашего времяпрепровождения в эти часы у вас нет? Хорошо, пока меня все устраивает, — промолвил Ленуар.
— Сударь, я вернулся весь в грязи, и от моей одежды несло водкой. На следующий день господин де Сартин приказал мне отправиться в Версаль к господину де Лаборду, дабы тот с помощью Гаспара, лакея в голубой ливрее помог мне скрыться. Но мое место занял мой двойник, а сам я, загримировавшись, вместе с инспектором Бурдо отправился на место происшествия.
— Полагаю, — произнес судья по уголовным делам, — вряд ли начальник полиции мог поощрить подобный маскарад своего подчиненного, замешанного в убийстве. В противном случае я бы его не понял.
— Придется понять, дорогой мой, — вмешался Сартин. — Поразмыслите и поймите, что это был единственный способ проверить правдивость и искренность утверждений нашего комиссара. Я поручил Бурдо тщательно проанализировать его поведение и высказать свои предположения относительно его виновности или невиновности.
— Чего вы только ни придумаете! — воздохнул Тестар дю Ли, воздевая руки к небу.
— Эта уловка, — продолжал Николя, — позволила мне присутствовать на предварительном осмотре места преступления на улице Верней, оставленном в том состоянии, в каком его нашел квартальный полицейский. Труп являл собой картину мучительной смерти…
При этом воспоминании он невольно умолк, но, быстро справившись со своими чувствами, продолжил:
— Мы нашли тело Жюли на кровати в ночной рубашке. Окна оказались плотно закрыты, несмотря на привычку хозяйки постоянно держать их раскрытыми. Мы с Бурдо обнаружили тарелку с кусочком курицы в антильском соусе и наполовину опорожненный стакан с беловатой жидкостью. К этим находками прибавились палочки зеленого воска и грязные следы на полу. Бурдо заметил, что следы в точности соответствовали следам моих сапог.
— Означает ли это, сударь, что указанные отпечатки оставили именно ваши сапоги? — поинтересовался Ленуар.
— Сударь, у меня было две пары одинаковых сапог, и одна из них хранилась в доме на улице Верней, равно как и кое-какая одежда.
— И где находилась эта пара? — поинтересовался Сартин.
— Она исчезла из шкафа, куда я обычно ее ставил. Кто-то явно хотел убедить следствие, что в тот вечер я возвращался повидаться с Жюли. Я помню, тогда шел снег, и на улицах было грязно. О существовании этой пары сапог знали только Жюли и двое ее слуг. Вскрытие тела жертвы показало, что она была отравлена. Вскоре выяснились любопытные подробности: в тот вечер, по своему обыкновению, Жюли ничего не ела. Тогда кому предназначалось куриное крылышко? Очевидно, кто-то еще раз хотел подчеркнуть мое присутствие, ибо курица по-антильски была моим любимым блюдом из тех, что готовили Юлия и Казимир. Исследовав жидкость, заподозрили, что она отравлена. Дополнительные исследования подтвердили подозрение. То есть дичь оказалась безвредна, а питье, напротив, отравлено. Но даже при таком положении вещей я оказывался главным подозреваемым, ибо я имел обыкновение смешивать для Жюли желтки с молоком для ее любимого напитка. Именно из-за этого напитка у нас в тот вечер и произошла размолвка.
— Известна ли вам природа использованного яда? — спросил судья по уголовным делам.
— Увы, неизвестна! Найденные частички толченых зернышек заставили предположить растительное происхождение яда. Но, как оказалось, эти частички подмешали для отвода глаз, желая скрыть присутствие сильнодействующего яда, определить природу которого следствие так и не смогло.
— А какова цель столь сложного маневра? — спросил Ленуар.
— Выставить в качестве обвиняемого одного из тех, кто является своим человеком в доме и знает, где хранятся пряности, используемые слугами при приготовлении пищи. А так как я имел доступ на кухню и знал, где хранились пряности, эти частички в очередной раз указывали на меня как на убийцу. Таким образом, улики против меня накапливались и становились все более тяжкими. А вскоре было получено письмо господина Бальбастра, где четко говорилось, что в тот вечер я заходил на кухню. Но кто рассказал ему об этом, если не Фридрих фон Мальво? Сам Бальбастр на кухню не ходил и не мог меня там видеть. Далее господин де Сартин поведал мне о неизвестной мне роли госпожи де Ластерье, являвшейся креатурой особого отдела полиции; устраивая у себя приемы, Жюли собирала нужные сведения, а при случае даже проверяла честность некоторых добрых слуг короля.
Магистраты выслушали разоблачение с каменными лицами, и только Сартин еще сильнее сжал свои тонкие губы.
— Бурдо допросил Бальбастра, и тот, загнанный в угол, признался, что ему приказали познакомить меня с Жюли; однако назвать имя высокопоставленного лица, отдавшего сей приказ, он отказался, ибо испытывал перед ним поистине священный трепет.
Из осторожности Николя не стал упоминать о возможной принадлежности Бальбастра к одной из масонских лож.
— Не вы ли, дорогой, подтолкнули Бальбастра к сему демаршу? — обратился Ленуар к Сартину.
— Никоим образом, — сухо ответил начальник полиции. — Речь идет об инициативе совершенно неизвестного лица.
— Тем временем, — продолжал Николя, — господин фон Мальво бесследно исчез. Но прежде чем исчезнуть, он направил судье по уголовным делам письмо, где сообщил ряд подробностей, на основании которых меня можно было обвинить в убийстве.
— Верно, — подтвердил Тестар дю Ли. — А так как другого подозреваемого у нас не было, вы вполне подходили на эту роль. И если бы нам удалось вас арестовать, посадить в камеру и как следует допросить, то, возможно, вас бы осудили и…
— … приговорили и повесили! К счастью, дорогой мой, — прервал его Сартин, — покойный король рассудил иначе, иначе бы сегодня на вашей совести, коя, насколько мне известно, весьма чувствительна, камнем лежала бы судебная ошибка и смерть невиновного. Я помешал этому ради величия правосудия и блага государства.
Шумно вздохнув, судья пробормотал нечто невнятное.
— Добавлю, — произнес Николя, — новоявленный разоблачитель стал для нас полнейшей загадкой. Начав поиски, мы обнаружили, что он бесплотным духом въехал в королевство и так же выехал из него. Единственной зацепкой явилось упоминание Бальбастра о том, что он интересуется ботаникой, и также мой собственный вывод, что он недурно играет на клавесине. Прошу вас, господа, запомните эти детали. Словом, персонаж исчез, а мы продолжили расследование. В то время один мой старый друг, всегда помогающий мне добрым советом, сказал, что «убийство Жюли — это прикрытие для каких-то иных, неведомых нам деяний, и оно скорее всего будет не единственным». Слова его оказались пророческими.
Подняв руку, Сартин взял слово.
— Господа, комиссару Ле Флоку придется изложить некоторые события, непосредственно затрагивающие интересы короны и покойного государя, поэтому мне кажется нелишним напомнить вам о сохранении в строжайшей тайне всего, что вы сейчас услышите. Мы все внимание, господин Ле Флок.
Николя откашлялся и заговорил вновь:
— Когда меня попросили удалиться со сцены, то есть из расследования гибели Жюли де Ластерье, покойный король дал мне секретное поручение в Лондон. Госпожа дю Барри, каким-то образом узнавшая об этом, встретила меня на дороге в Шантийи. Затем по пути в Лондон меня несколько раз пытались убить и украсть у меня бумаги полномочного представителя Его Величества. Чудом избежав расставленных мне ловушек, я вернулся в Париж, где узнал, что, согласно завещанию госпожи де Ластерье, я являюсь единственным ее наследником. Кроме того, письмо Жюли, написанное в ночь с 6 на 7 января и тогда же отнесенное ее слугой Казимиром на почту, свидетельствовало, что примирение между нами возможно.
— Замечу, — произнес Сартин, — мне это письмо не кажется странным. Ведь если предположить, что против вас существовал заговор, и участники его хотели заставить нас поверить в вашу ревность, этот документ оправдывал вас и снимал подозрение об убийстве из ревности.
— Разумеется, если бы я получил его вовремя! Вы правы, сударь, аргумент вполне приемлемый, я сам долго его обдумывал. Однако письмо оказалось фальшивым. Знаток, умеющий отличить подделку от оригинала, готов подтвердить это перед судом. И получается, что тот или те, чья месть преследует меня неотступно, подложным письмом намеревались причинить мне вред. В самом деле, кто лучше меня знал почерк Жюли де Ластерье? Кто, кроме меня, располагал образчиками ее почерка? Все, вплоть до цитаты из Мольера, вставленной настолько неуместно, что она не могла не привлечь к себе внимание, указывало на меня как на автора поддельного письма. А если к подделке письма мы добавим еще и поддельное завещание, составленное без соблюдения надлежащих правил, тогда обе бумаги с легкостью оборачиваются против меня: эти фальшивки вполне могли меня раздавить.
