Борис Камов - Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров
Если же, советовал Голиков, зайдет разговор об Антонове и людях, которые с ним, о том, могут ли они выйти из леса, нужно тоже не спеша все объяснить: да, могут, ничем не рискуя, ничего не опасаясь. А под конец следует вынуть листовку, пусть даже слегка помятую, будто случайно оказавшуюся в кармане…
Чтобы красноармейцы не выглядели нахлебниками во время застолий, каждый отряд получил хороший сухой паек: хлеб, несколько банок консервов — «для представительства». И по пакетику колотого сахара, которого в деревнях не видели с 1914 года. А поскольку села выбирались такие, откуда больше всего народу ушло в леса, то агитаторам Голиков наказывал: «Ночуйте все вместе, лучше в сараях, нежели в избах. И часовые пусть не спят. А то вы можете не проснуться…»
С одним таким отрядом Голиков поехал сам. В деревнях в лицо его не знали. По возрасту он и вовсе не походил на командира. В последнюю минуту от верного человека стало известно, что в деревне Пахотный Угол два месяца назад сын Шиловых, Васька, махнул дуриком в банду. Но, пожив в сырой землянке, попав за мелкую провинность под дисциплинарный суд, получив 50 ударов розгами, Васька сильно захотел домой, однако боялся, что за пребывание в лесу его накажут еще хуже.
Из того же источника узнали, что парень Васька неплохой. Никаких злодейств не совершал. И коль скоро нужно было, для почину, кому-то помочь выйти из лесу, то Васька для этого вполне годился.
В Пахотный Угол отряд Голикова прибыл к вечеру. Деревня выглядела пустой. Молчали даже собаки. Голиков с болью подумал, что жизнь тамбовского крестьянина сейчас немыслимо опасна. Антоновцы требуют, чтобы их кормили, давали лошадей, не то будет плохо. А советская власть за хлеб, отданный мятежникам, по головке не гладила тоже.
Когда отряд поравнялся с колодезным журавлем, который служил безошибочной приметой дома, который им был нужен, Голиков скомандовал:
— Стой! Нужно напоить коней. — И добавил: — А ну, ребята, зайдите в дом, попросите у хозяев пару ведер. Да скажите, мы сразу вернем.
Голиков произнес все это громко, имея основание думать, что за действиями отряда кто-нибудь наблюдает.
Боец Кондратьев толкнул калитку дома с высоким забором и вскоре возвратился с двумя ведрами.
— Хозяин разрешил у них остановиться, — громко сообщил Николай. — Дом большой, места хватит.
Пока у колодца шумно и весело поили коней, появился хозяин лет сорока пяти, кряжистый, русобородый, в домотканой рубахе навыпуск, в картузе и опорках. Он молча открыл ворота. Командир за руку поздоровался с хозяином. А закончив поить коней, взял под уздцы своего гнедого и направился во двор. За ним последовали остальные.
Доверив двум красноармейцам охрану коней и поручив зорко наблюдать, что происходит вокруг, Голиков с бойцами вошли в избу. Их встретила хозяйка в темном платке, коричневом платье. С ней тоже поздоровались.
— Здравствуйте, — ответила она, — проходите.
Но лицо ее оставалось замкнутым и несчастным: ничего хорошего от появления гостей она не ждала.
Голиков с бойцами прошли в залу.
— Садитесь, отдыхайте, — предложила женщина и удалилась.
Хозяин вернулся во двор. Слышно было, как он колет дрова.
Похоже, супруги Шиловы общаться с незваными гостями не собирались. Это ломало все планы Голикова.
Бойцы осторожно уселись вокруг стола, боясь нарушить нежилой порядок парадной комнаты. А Голиков вышел в кухню. Хозяйка, напрягшись, доставала ухватом из глубины печи огромный чугун.
— Давайте, я помогу, — кинулся Голиков.
— Не надо, я сама, — сдавленным голосом ответила женщина.
— Кипяточка у вас не найдется? — спросил Голиков, когда хозяйка опустила чугун. — Хлеб, сахар у нас свой. А вот кипяток не возим. Чтобы не ошпариться.
Женщина подняла глаза, хотела улыбнуться, но, словно что-то вспомнив, снова замкнулась.
— Картошки я вам сварю, — произнесла она, — и вздую самовар.
— Картошка — это хорошо, — обрадовался Голиков. — А самовар мои ребята могут согреть. Вы с мужем придите посидеть с нами.
Глаза женщины потеплели, к щекам прихлынула кровь. Голиков увидел: хозяйка вовсе не стара, но если женщина занята непосильной крестьянской работой, а сын подался в лес — это не молодит. Кроме того, понимал Голиков, приезд отряда, вроде бы даже случайный, настораживал. И хозяйка, естественно, ждала, что последует дальше.
— Кондратьев! — крикнул из кухни Голиков. Появился Николай. — Нарезайте хлеб, открывайте консервы. Пусть кто-нибудь из ребят вздует самовар. Ужинаем здесь.
— А завтракаем где? — подхватил игру смышленый Николай.
— Если не проспишь, то километрах в двадцати отсюда.
От глаз Голикова не ускользнуло, что хозяйка сразу повеселела. Движения ее стали менее скованными.
— Вы идите тоже отдохните, — помягчевшим голосом произнесла она. — Сварится картошечка, я принесу.
Через полчаса хозяйка вошла в комнату, сняла скатерть. Из банок, которые стояли на подоконнике, переложила в миску мясо, а на деревянную хлебницу — нарезанный хлеб. Затем принесла тарелку с ломтиками сала, миску соленых огурцов и фаянсовое блюдо с дымящейся намятой картошкой. Высыпав на середину стола груду деревянных ложек, хозяйка направилась к двери.
— А вы? А муж? — обратился к ней Голиков. — Нет-нет, приглашаем к столу. Что это за ужин без хозяев?
Шилов продолжал колоть дрова. Женщина вышла. Через пять минут вернулись оба. Шилов был в тех же брюках и опорках, но в чистой рубахе и пиджаке. С лица его исчезла неприязненность.
— Просим! — Голиков широким жестом показал на два свободных места.
— Благодарим за приглашение, — чинно, волнуясь, ответил хозяин и робко добавил: — У меня есть немного вина… самодельного. И наливочка из черной смородинки. Я принесу?
— Вино мы пить не будем: на службе, — весело ответил Голиков, понимая, что речь идет о самогоне. — А наливку доктора даже детям прописывают. Для аппетита. Давайте попробуем наливку.
Хозяин хмыкнул. Любителей самогона за этим столом он перевидал немало, а наливку у него просили впервые. Он принес высокую бутыль, хозяйка — стаканы. Из другой посуды здесь никогда не пили. И хотя наливка — не самогон, но если пить ее стаканами, тоже ничего хорошего не получится.
Голиков взял тяжеленную бутыль, налил полстакана хозяйке, почти полный — хозяину и совсем немного себе и бойцам.
— Ну что вы так? — удивилась и даже обиделась хозяйка. — Сами ж говорили — детям дают.
— Нельзя, служба, — ответил Голиков и поднял свой стакан. — Я предлагаю тост за этот приветливый дом, в который мы сегодня приехали, а на рассвете покинем. Чтобы здесь всегда были достаток, спокойствие и радость. — Он чокнулся с хозяйкой, которая всхлипнула, с хозяином, лицо которого посуровело и в нем появилась торжественность, со своими бойцами — им тоже надоела война — и глотнул наливки, сладкой и тягучей, как варенье. Она легонько ожгла язык.
Все хотели есть и накинулись на остывающую картошку. Голиков перво-наперво положил мяса в тарелки хозяев.
— Да что вы! — Лицо женщины стало розовым от смущения. — Да мы сами возьмем.
Сколько прожила — никто за ней за столом не ухаживал. Всегда вокруг гостей суетилась только она.
— Не беспокойтесь, — растроганно вторил ей муж. — Это ж вы к нам приехали.
— Аркадий Петрович, я тоже хочу сказать, — поднялся Кондратьев.
— Да вы долейте, долейте, у них же стаканы пустые, — забеспокоилась хозяйка.
Голиков опять всем немного добавил.
— Я предлагаю выпить за то, чтобы поскорее закончилась никому не нужная война. И все бы вернулись домой. Все, у кого дом близко, и все, у кого он далеко.
Хозяйка выбежала из-за стола. Голиков сделал вид, что не заметил этого, чокнулся и принялся за картошку с мясом и соленые огурцы.
Через минуту женщина вернулась, села на свое место. Голиков похвалил картошку и огурцы и подумал, что пора переходить к главному.
— Николай Кондратьев, — повернулся Голиков к хозяевам, — мой школьный товарищ. Мы оба из Арзамаса, оба скучаем по дому, особенно последнее время, потому что война скоро кончится и уже нет сил ждать.
— Это в каком же смысле «кончится»? — внезапно осевшим голосом спросил хозяин.
— Есть решение Москвы: опять вводятся «прощеные дни» по самой полной форме. Каждый, кто служит у Антонова, сможет выйти из леса, сдать винтовку — и его тут же отпустят домой. Думаю, что в лесу после этого пожелают остаться немногие.
— И которые выйдут, их не станут судить? — с ехидцей в голосе произнес хозяин.
— День потому и называют «прощеным», что государство в этот день всех полностью прощает…
— Послушай, парень, а ты, случаем, не врешь?! — рассердился хозяин. — Люди, скажем, тебе поверят, выйдут, а твои начальники поставят их к стенке!
