Линдси Фэй - Тайна семи
– Я должен видеть твои документы, – прорычал с улицы Пист. – Появление на улице в пьяном виде – это преступление, а вы точно приложились к бутылке, сэр. У меня нет ни малейшего намерения тащить вас в Гробницы, так что ступайте-ка лучше домой.
Дзынь!
Я промахнулся. Глянул вниз, увидел встревоженное личико Жана-Батиста, попробовал снова.
Дзынь!..
На этот раз крючок зацепился за трубу.
В небе над головой проплывали обрывки облаков, яркий месяц то и дело затягивался темно-серой их пеленой. Подергав за веревку и убедившись, что половину моего веса она точно выдержит, я решил, что уж мальчика, который на пальцах одной руки мог пересчитать все сытные обеды, перепавшие ему в жизни, она выдержит тем более. И начал быстро спускаться вниз, прислушиваясь к перепалке наших людей, стоявших на атасе – Джулиус пытался убедить Писта, что тому не хватит всех сил городской полиции заставить его замолчать.
Когда Жан-Батист находился всего в трех ступеньках от меня, я шепнул ему на ухо:
– Ты помнишь, что говорила мне мисс Райт? Войдешь в гостиную, потом поднимешься наверх, свернешь налево по коридору и увидишь спальню хозяина дома. В дальнем углу гардероба стоит шкатулка тикового дерева. Она не заперта. Принесешь мне все бумаги, что там лежат. Если увидишь, что пролезть по трубе опасно, сразу же возвращайся. Держись за веревку. Понял?
Он моментально сорвался с места. Взлетел вверх по лестнице, как пожарный, потом уцепился за веревку, пробежал по ней, как акробат-канатоходец, и вот он уже на выступе крыши, примостился там, точно присевшая передохнуть птичка. А ко времени, когда Жан-Батист нырнул в жерло каминной трубы, унося, как я и велел, за собой веревку, мне даже начало казаться, что он привиделся мне во сне. Что он растворился в ночном воздухе, подобно призраку или дымку дешевой сигары.
– Да это полное безобразие! – донесся с улицы голос Джулиуса. – С каких это пор нью-йоркская полиция взяла за правило так грубо обращаться со свободными гражданами? Какое ей дело до веселой песенки, которую человек распевает зимней ночью? Нет, ей-богу, надобно врезать тебе хорошенько!
– Тогда я упеку тебя за нападение на полицейского, не только за пьянство.
– В гробу я тебя видал! Все зубы пересчитаю.
– Не стоит нарываться на неприятности…
– Вот врежу тебе по рылу, и люди в очередь выстроятся, чтобы пожать мне руку.
Я улыбнулся этому обмену любезностями, ухватился одной рукой за ступеньку лестницы и стал ждать.
Ждать, хотя для человека с моим темпераментом это почти невыносимо.
И тут сквозь возмущенные голоса моих друзей, изображавших ссору, прорвался откуда-то издали свист. Такой звук обычно издает забытый на плите чайник. Глаза мои были по-прежнему прикованы к кирпичной кладке трубы, шея изогнута – я с нетерпением ждал, когда Жан-Батист вынырнет из этой темной шахты. Ну, скорей же! Давай, сейчас… Я улавливал в прохладном воздухе запах успеха, предвкушал его, наполнялся сладостной гордостью за то, что наконец совершил что-то правильное, достойное, так и трепетал весь от нетерпения.
Сейчас…
Шли минуты. За домом на заледеневшем тротуаре люди продолжали обмениваться оскорблениями. Я ждал. Замерев, превратившись в статую. Словно меня выточили из камня много веков тому назад, и я мог рухнуть от малейшего дуновения ветерка.
Затем Джулиус, прокричав какую-то полную непристойность – таких слов я от него прежде никогда не слышал, снова запел:
– О, унеси меня отсюда, унеси меня, Господь!..
– Черт, – еле слышно выдавил я. Весь так и похолодел, а волосы встали дыбом от страха.
Потому как это был совсем другой сигнал. Говоривший об опасности.
– Ну, что тут у вас? – раздался новый голос. – Бог ты мой! Пист, старый разбойник, это ты, что ли?
Бирдсли, подумал я и вцепился в ступеньку лестницы мертвой хваткой. А с ним, должно быть, Макдивитт.
– Этот парень, он что, плохо себя ведет, да? – тут же послышался провинциальный говорок Макдивитта. – Считай, тебе повезло, что мы вовремя подоспели, Пист. Небось думал, мы струхнем, если кто начнет размахивать у нас перед носом пушкой? Нет, у «медных звезд» свое понятие о чести, вот и поспешили тебе на подмогу.
– Да я и сам справлюсь, джентльмены, – возразил Пист, и голос его звучал визгливо и нервно. – Надеюсь, вы понимаете, я действовал от имени друга, ну когда мы поссорились в Гробницах. И лично против вас ничего не имею. Мы ведь все братья по оружию, верно?
– О!.. Стало быть, ты не желаешь принимать помощь от таких, как мы? – подозрительно спросил Макдивитт.
– И тебе не нравятся такие, как мы? – тут же ледяным тоном подхватил Бирдсли. – Знаешь, Макдивитт, думаю, мы не нравимся ему. Думаю, мы совсем, ну ни капельки не нравимся этому полудохлому старому придурку.
– Как-то нехорошо получается – с укоризной протянул Макдивитт. – И лично мне жуть до чего обидно слышать такое. Удар в самое сердце.
Прилив темного холодящего страха, охватившего меня, продолжал распространяться по всему телу, так и пропитывал все поры и канальцы. И я разрывался между двумя постулатами: «не сметь покидать свой пост» и «нельзя допустить, чтобы твоих друзей изметелили до полусмерти эти придурки». Но при этом времени даром я не терял – быстро отодвинул лестницу от стены и побежал за тряпкой, прикрыть ее. Это был риск, но оправданный, поскольку я никак не мог оставить ее здесь после нашего отступления. Веревка продолжала свисать со стены здания, немного недоставая до земли, но ее можно было и оставить, любой бы подумал, что просто оборвалась веревка для сушки белья. А вот лестница, прислоненная к стене, означала попытку проникновения в дом, выбитое оконное стекло, разгул преступности среди ирландцев, наводнивших город. Стоит кому-то найти ее, и тут же поднимут тревогу.
Пока я прятал эту чертову лестницу, противостояние на улице разгоралось, и я отчетливо расслышал первый удар кулака. За ним последовал приглушенный стон – его мог издать только мистер Пист.
Секунду спустя я так и вжался в заднюю стену здания всем телом, нервно дыша и прислушиваясь к звукам на улице. Похоже, Джакобу крепко доставалось от тех двух полицейских. И я уже приготовился действовать безрассудно и сгоряча, что было обычно мне свойственно. Но тут вдруг послышалось пьяное завывание, а затем – топот пары ног, убегающих куда-то по улице.
– Вот пьяная скотина! За ним! – выкрикнул Макдивитт.
Тяжелый топот ног людей, пустившихся в погоню. Я представления не имел, что же произошло на улице, не знал, насколько серьезно пострадал Пист. И собрался – была не была, – презрев осторожность, броситься на улицу, но тут поднял глаза и посмотрел на крышу.
На меня сверху вниз смотрело крохотное личико, круглый рот разинут от изумления.
Я опрометью бросился на задний двор. Жан-Батист вытянул за собой веревку, перебросил ее через край крыши, туда, где должна была быть лестница. Вот только теперь ее там не было.
– Давай, спускайся, я тебя поймаю, – прошипел я и метнулся к стене.
Мальчик не стал тратить времени даром, ухватился за веревку и секунды за четыре умудрился спуститься примерно до середины. Но приблизившись к ее концу, вдруг заколебался – инстинкт подсказывал цепляться за нее, как за жизнь, а не парить в свободном падении, и не знать, чем это может закончиться.
Что ж, его можно было понять. Ведь в ночных кошмарах шкету наверняка не раз снилось, что он сорвался и падает в темноту. Но времени у нас больше не было.
– Прыгай, – молитвенно и почти беззвучно прошептал я Жану-Батисту.
По выражению испуганных его глаз я понял, что он скорее бросится обратно в каминную трубу.
Я уперся обеими ладонями в кирпичную стену и снова поднял на него глаза. Рубашка у мальчика задралась, когда он сползал по веревке; я увидел тощую грудь – все ребрышки можно было пересчитать – и заткнутую за пояс брюк пачку бумаг.
Этот ребенок только что совершил для тебя невозможное и, похоже, твердо вознамерился теперь провести остаток дней, свисая на веревке со стены дома.
– Жан-Батист, ну, пожалуйста, – тихо, но настойчиво повторил я.
И вот он зажмурил опухшие глаза и отпустил веревку. И кувырком полетел вниз.
И я поймал его, хотя чуть позже совсем не думал о том, какое мужество проявил этот малыш и как удачно он приземлился прямо в подставленные руки. Запомнилось другое – казалось, он почти невесом, легок, как нечто сотканное из духа и пепла, весит не больше, чем мой набросок углем, который я подарил ему. Словно бесконечно близкий и точный портрет трубочиста, а не мальчик вовсе.
– Ты как, ничего? – спросил я и поставил его на ноги.
Он немного покачивался – видно, голова кружилась. Потом вроде бы пришел в себя. Поднял на меня глаза и кивнул. А затем вдруг засмеялся.
– Тогда бежим! – сказал я, взял его за руку, и мы помчались по проулку.
