Леонид Юзефович - Князь ветра
— Как Ванечка? Где он?
— Где ж ему быть? — удивилась жена. — Дома.
— Лежит?
— С какой стати? Восьмой час только, мы еще не ужинали. Да его теперь и к одиннадцати в постель не загонишь. Обнаглел, дальше некуда! Если тебя дома нет, ничего делать не хочет— ни французский, ни переодеваться в домашнее. Засел вон у себя в комнате и прыщи давит. Весь лоб расковырял, смотреть страшно.
Иван Дмитриевич слушал, и каждое слово музыкой отдавалось в ушах.
— На улице, — спросил он, — с ним ничего такого не было? Под лошадь не попадал?
— Типун тебе на язык, — сказала жена.
— Я около пяти заезжал домой, вас не было. Где вы были?
— Гуляли. Я к портнихе зашла.
Она стала описывать их с Ванечкой прогулочный маршрут, скорость движения, время в пути, место встречи с соседкой, которая позволила себе сказать гадость про другую соседку. Слушая, Иван Дмитриевич подумал, что кому-то, значит, очень понадобилось выманить его из квартиры Каменских, чтобы что-то вынести оттуда или, наоборот, подсунуть туда.
Он прошел в комнату сына. Тот сидел перед настольным зеркалом и самозабвенно выдавливал гнойничок на лбу. Пальцы у него были в крови. Не выдержав, Иван Дмитриевич поддал ему по затылку и тычками погнал в умывальную комнату, вопя: «Балбес! Мать из-за него слезами исходит, а ему плевать!»
За ужином сын не поднимал глаз от тарелки, а Иван Дмитриевич строго, но вместе с тем заискивающе говорил:
— Конечно, я виноват перед тобой, что дал тебе по шее. Я не отрицаю моей вины. Но с другой стороны, если в сердцах, под горячую руку, это ведь не обидно. Обидно, брат, когда спокойно разложат, спокойно выпорют. Меня-то отец вожжами драл.
— Часто драл? — оживился Ванечка.
— Частенько.
— Больно?
— Больно, брат.
— И главное, обидно, — сказала жена с таким неподдельным страданием в голосе, словно ее саму все детство драли вожжами.
— А розгами не драли? — спросил Ванечка, наслаждаясь встающей перед ним картиной.
— Бывало, что и розгами. — И чем больнее?
— Тут, брат, страшнее всего не боль, а чувство собственного бессилия.
— Все-таки чем больнее? Розгами или вожжами? — настаивал Ванечка. Для него психологические нюансы не представляли интереса.
— Вожжами больнее, — ответил Иван Дмитриевич, хотя ни о том ни о другом не имел ни малейшего понятия. Отец за всю жизнь пальцем его не тронул.
— Бедный наш папенька, — сказала жена. — Давай поцелуй его, сынок.
Ванечка не шевельнулся. Решив, что последний шаг к примирению придется делать самому, Иван Дмитриевич потыкал себя пальцем в щеку и намекающе сложил губы трубочкой: ладно, мол, все забыто, целуй. Сын послушно приложился к указанному месту, после чего как бы между прочим сказал:
— От вас духами пахнет.
— Чего-о? Какими еще духами?
— Пахнет, папа.
— Откуда? Я целый день на службе…
Он замолчал, жена глазами сигналила ему, что это провокация, не нужно обращать внимания. Сегодня она вела себя на редкость мудро.
Ванечка благостным голоском попросил разрешения встать из-за стола и ушел к себе в комнату, чтобы стихиям было где разгуляться. Теперь он чувствовал себя полностью отомщенным. Дверь в столовую он оставил открытой, готовясь упиться звуками битвы. Он не подозревал, что его маневр разгадан и не только не привел к ожидаемому результату, но еще и способствовал сплочению родителей перед лицом общего врага.
Жена, подсев к Ивану Дмитриевичу, гладила его по руке. Он плакался:
— Целый день на службе, ни минуты свободной. Бегаешь как собака. А придешь домой…
— Такой возраст, ничего не поделаешь, — говорила жена. — Терпи. Это пройдет.
Внезапно она сменила тему:
— Как по-твоему, если я экономлю на прислуге, имею я право одеваться у хорошей портнихи?
— Конечно, конечно.
— Мне посоветовали одну очень хорошую. Я к ней уже неделю хожу, тут недалеко. Меня, правда, предупреждали, что она позволяет себе развязность в обращении с клиентками, и это так и есть, но руки у нее действительно золотые, Сегодня я убедилась, что рекомендациям Нины Николаевны можно доверять.
— Кто такая Нина Николаевна?
— Нина Николаевна с третьего этажа. Жена Павла Семеновича. Иван Дмитриевич поглядел на часы. Не так поздно, можно взять извозчика и через полчаса быть в Караванной. Не терпелось понять, что же появилось там такое, чего раньше не было, или исчезло из того, что было. Да и с вдовой хотелось поговорить сегодня же..
— Я была у портнихи, а ты даже не поинтересуешься, что я себе сшила, — укорила жена.
— Ну, что? — покорно спросил Иван Дмитриевич.
— Не скажу. Сам угадай.
— Платье?
— Нет.
— Блузку?
— Блузки мне вообще не идут, я их никогда не ношу. Столько лет живешь со мной, мог бы и знать.
— Шубку, может быть?
— Ты такой богатый, что можешь позволить мне иметь две шубки? У меня еще и старая хороша.
— Тогда не знаю.
— Быстро ты сдаешься. Давай-давай, спрашивай.
— Что-нибудь из белья?
— Уже горячее.
— Так из белья или нет?
— Нет.
— Сдаюсь. Больше ничего на ум не приходит.
— Я сшила себе капотик для спальни, — объявила жена. — Помнится, ты всегда мечтал, чтобы у меня был такой капотик. Вышло совсем недорого и очень нарядно. Прелесть! Тут— так, тут — вот так, — показала она, бегая пальцами по груди и по бедрам, — а под ним… Понимаешь?
Иван Дмитриевич с умным видом кивнул. Он слушал ее вполуха, прикидывая, как бы вырваться из дому, но при этом избежать скандала. Задача была не из легких. В последнее время жена требовала к себе больше внимания, хотя его былая страсть к ней улеглась, отношения вошли в то тихое русло, плавание по которому всякая начинающая стареть женщина воспринимает на первых порах как трагедию. Жене по-прежнему хотелось всего сразу — и ангельской любви, и долгих проникновенных разговоров о том, в какой из соседних лавок говядина дешевле, и чтобы он ей бесконечно доверял, но одновременно ревновал, а потом каялся и, как в молодости, приставал к ней с объятиями, когда она неприбранная, в одной рубашке ходит с утра по квартире, что давно уже не пробуждало в нем никаких чувств, кроме раздражения от ее неаккуратности. Она требовала от него и юношеской робости, и животной похоти, причем в достаточно прихотливых пропорциях, а Иван Дмитриевич, выматываясь на службе, стал тяготеть к более простым вариантам. В итоге жена решила, что он к ней охладел. Теперь она вечерами обшаривала его карманы в поисках записки от любовницы, украдкой обнюхивала его белье, дулась по пустякам, а накануне месячных, когда ее жалость к себе достигала высшего градуса, устраивала дикие сцены с царапаньем щек, битьем посуды и проклятиями в адрес умершей десять лет назад свекрови, которая будто бы всегда ее ненавидела. Ванечка на то и рассчитывал.
— Под ним совсем ничего, этот капотик надевается на голое тело, — игривым шепотом закончила жена, не веря в его догадливость. — Как ты когда-то мечтал.
— Ты все помнишь.
— Я-то помню…
Иван Дмитриевич обнял ее, дождался, пока она перестанет кокетничать и прильнет к нему, и лишь тогда, нежно покусывая ей ушко, шепнул:
— Смертельно не хочется никуда от тебя уходить, но надо.
Она отстранилась:
— Куда это на ночь глядя?
Его объяснения, что есть одно важное дело, были выслушаны не с обидой, как когда-то, но и без того скорбного фатализма, в который жена впадала теперь при такого рода известиях, прежде чем впасть в истерику. Из кармашка на юбке она достала маленькое зеркальце.
— Посмотри, на кого ты стал похож. На тебе же лица нет! Похудел, избегался.
Он посмотрел. Морда как морда, разве что бакенбарды пора подстричь.
— Что, не нравится? — злорадно спросила жена. — А мне, думаешь, нравится на тебя такого смотреть?
— Но я себя прекрасно чувствую!
— До поры до времени. Я, Ваня, не хочу тебя пережить. Встревожившись, Иван Дмитриевич пристальнее вгляделся в
свое отражение.
— Неужели я так плохо выгляжу?
— Краше в гроб кладут. Я уж молчу, что утром у тебя опять изо рта пахло. Тебе не двадцать лет, пора всерьез подумать о своем желудке.
— Хорошо, но сейчас я должен идти.
Целуя жену, но не вполне понимая, что именно требуется ей в данный момент, Иван Дмитриевич постарался вложить в поцелуй как можно больше самых разнообразных чувств — от признания собственной вины до преклонения перед ее женской мудростью, от сыновней почтительности до желания немедленно обладать ею прямо на обеденном столе.
— Обожди, — растаяв, жарко шепнула она, — я провожу тебя в моей обновке.
Когда через десять минут он спускался по лестнице, а жена стояла над ним на площадке, у перил, вся в розовой пене кружев и бантиков, капотик неожиданно распахнулся, как бы невзначай задетый ее рукой. Под ним не было ничего, кроме обещания скорого блаженства.
6
В комнаты его не пригласили, вдова сама вышла к нему в переднюю. Это была брюнетка лет под сорок, еще привлекательная, с известного типа фигурой, напоминающей смычковый или щипковый музыкальный инструмент. Стройная талия круто переходила в пышные бедра, которыми она могла бы гордиться, будь ноги подлиннее.
