Майкл Грегорио - Критика криминального разума
— Что за физиономия! — воскликнул хирург с внезапно проявившимся энтузиазмом. — Как только его глазница заживет, я сразу сделаю слепок. Какая страшная судьба! Вначале оспа, потом губа, теперь глаз. Мои студенты в университете…
— Его жизнь в опасности? — спросил я.
— Ни в малейшей степени! — ответил хирург. — Нет-нет, физически он здоров, как лев. Не позволил, чтобы я связал его! Вы можете вообразить? Не позволил мне удалить гной из глазницы с помощью пиявок! «Делайте свое дело, — сказал, — только сообщите мне, когда закончите». Можно было подумать, что у него на уме нечто значительно более важное, чем спасение собственной жизни! Вы можете поверить?
— Вы позволите мне с ним встретиться? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что я знаю, какое более важное дело занимало Люблинского.
— Ну конечно, сударь, — ответил полковник Францих. — Но должен вас предупредить, он пережил страшное увечье, а кажется, это его нимало не заботит. Насколько я вижу, он демонстративно плюет на потерю глаза. Конечно, только демонстративно, все его проблемы загнаны сюда, и очень глубоко, — добавил он, постучав себя пальцем по голове. — Он способен наброситься на вас. Ну что ж, идемте?
И полковник провел меня в палату.
— А вот и он, — произнес хирург, указывая в дальний конец прохода.
В помещении находилось пятьдесят или шестьдесят кроватей, расставленных вдоль обеих стен, но кроме Люблинского в обширной палате военного лазарета лежал только еще один больной. Этого пациента разместили на кровати у самой двери, а Антона Люблинского положили в противоположном конце, как будто полковник Францих решил, что они принадлежат к двум враждебным видам животного царства и их лучше держать подальше друг от друга.
— Может ли больной каким-либо образом выйти отсюда? — спросил я.
Полковник Францих удивленно воззрился на меня.
— Только когда окончательно поправится и будет способен вернуться к исполнению своих обязанностей, — ответил он.
— Я о другом, — прервал я его. — Я хочу знать, позволено ли им свободно входить и выходить из палаты во время лечения.
— Мы не в тюрьме, герр поверенный. Но посмотрите на них! Неужели вы можете представить себе, что кто-то из них способен выйти отсюда без посторонней помощи? У этого человека нога ампутирована ниже колена, а больной, с которым вы желаете побеседовать, ничего не ел и не сходил со своего места с того самого момента, как мы принесли его сюда прошлой ночью.
Я кивнул, хотя слова врача меня совсем не убедили.
— Будьте осторожны, — настоятельно порекомендовал мне Францих. — Мне редко приходилось встречать человека в состоянии столь глубокой депрессии.
— Мне нужно обменяться с ним всего несколькими словами, не более, — поспешно пробормотал я, направляясь в дальний конец комнаты.
Люблинский сидел в кресле рядом с кроватью, глядя в широкое окно, хотя по отсутствующему взгляду сразу было понятно, что он ничего не видит. Он был укутан в большой черный камзол, обритая голова выглядывала из высокого воротника мундира. От Люблинского исходило ощущение столь глубокой и тяжелой меланхолии, что я мгновение пребывал в нерешительности, прежде чем осмелился обратиться к нему.
— Вот мы и встретились снова, Люблинский, — сказал я.
Он не пошевелился. Не повернулся и не отшатнулся, хотя, вне всякого сомнения, узнал мой голос.
Прошло несколько мгновений, прежде чем он заговорил.
— Я и не рассчитывал увидеть вас снова, — пробормотал он. Его голос звучал тускло, не выражая никакого чувства, что я поначалу принял за смиренное приятие своей судьбы. — Я думал, что больше вообще никого не увижу.
Я уселся на кровать и взглянул на Люблинского. Левая сторона лица была обмотана широким толстым бинтом. Он повернулся в кресле и уставился на меня единственным глазом. Сегодня Люблинский производил гораздо более благоприятное впечатление, чем при первой нашей встрече. Уродство скрывали бинты.
— Я рад, что вам лучше, Люблинский.
— Лучше, чем при нашей последней встрече, вы хотите сказать? — Попытка улыбнуться вновь обезобразила его лицо. — Хотя вы правы. Мне здесь неплохо. В солдатском приюте им случалось видеть лица и пострашнее моего. Они не отшатываются от подобных ужасов, если вы понимаете, на что я намекаю.
— Нам нужно поговорить, Люблинский.
Он снова изменил положение в кресле, повернув ко мне забинтованную часть лица. Люблинский явно хотел мне напомнить, что с ним произошло. Как бы то ни было, я не желал причинять ему лишнюю боль. Единственным моим стремлением было отыскать правду и завершить расследование.
— Я рассказал вам все, что знаю.
— Вовсе нет, Люблинский. Не все. Анна Ростова мертва. Впрочем, вам ведь это уже известно.
Он выпрямился в кресле и застыл.
— Неужели вы думаете, что утрата зрения физического наделила меня способностями зрения духовного? Я еще не научился таким фокусам.
Я заметил, как изменилось его отношение к нашему разговору. В нем появился сарказм, смешанный с горечью. Мрачная ирония вытеснила робость, отличавшую Люблинского во время нашей первой встречи. И все-таки определенный страх передо мной сохранился. И озлобление. Казалось, оно заряжало Люблинского жизненной энергией, словно в нем отсутствовала та сила характера, которая позволила бы ему черпать ее из других источников. Ну что ж, подумал я, однажды я уже сумел воспользоваться его страхом перед той должностью, которую я занимаю, почему бы не сделать этого снова.
— Вы рассказали мне лишь половину правды, — начал я. — Я хочу услышать все до конца. Каким образом вам удалось ускользнуть отсюда прошлой ночью?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — запротестовал Люблинский и тыльной стороной руки попытался стереть слюну с губ.
— Вам ничего не известно об убийстве Анны Ростовой?
— Должен ли я отвечать на подобные вопросы?
— Полагаю, что должны, Люблинский.
— В таком случае вам известен мой ответ.
— Вчера вечером вы поклялись убить ее, — возразил я.
Люблинский повернулся ко мне в фас и мрачно воззрился на меня единственным глазом. В его жесте было даже что-то величественное, что меня удивило. В ту минуту я понял, что его жизнь переменилась. Со времени нашей последней встречи он стал совершенно другим человеком. Я ожидал перемен, однако был не готов к такому их характеру. В Люблинском появились величественность и достоинство, но в них сквозила явная ненависть. Он стал подобен Люциферу после падения. В нем не было никаких признаков отвращения к себе, раскаяния, ничего, что указывало бы на муки совести христианина. И я усомнился, что под бинтами, будь они сняты с его лица, я нашел бы те же черты, которые были мне знакомы. Люблинский излучал зло, которое не желал скрывать. Он производил впечатление человека, способного абсолютно на все, на любое преступление, любую низость, и я почувствовал себя беззащитным перед ним.
Он молча смотрел на меня, и его глаз, казалось, горел и вздувался злобной гордыней. Не могу представить, о чем он думал в то мгновение. Уверен только, что мысли Люблинского вызвали бы во мне отвращение. Он не отвел взгляда, как в тот раз, когда Кох в первый раз пригласил его ко мне.
— Вы убили ее, — произнес я спокойным голосом. — Признайтесь.
Несколько мгновений Люблинский выдерживал паузу.
— Я был здесь, в лазарете, герр поверенный, — произнес он с презрительно-сладкой улыбкой. — Анна сама позаботилась об этом.
— Прошлой ночью ее видели на постоялом дворе в Пиллау с каким-то мужчиной, — продолжал я. — Они совокуплялись, Люблинский. Он покрывал ее как животное. Ее любовная магия и вас околдовала?
— Меня, герр поверенный? Меня? Скорее вас! — злобно огрызнулся он. — Я ведь видел, какие томные взгляды вы на нее бросали. Я? Могу ли я с вами тягаться? Да уж, при случае вы бы не отказались! Не посмотрели бы на то, кто она такая. А может быть, именно потому, что она такая.
У меня от волнения пересохло во рту.
— Не обвиняйте меня в собственных грехах. У меня есть жена, которую я люблю, и я счастлив в браке.
— Так все говорят, — отмахнулся он от моего довода. — И тут же протягивают монеты и расстегивают штаны. Жена всего лишь жена. А Анна была чем-то по-настоящему исключительным.
— Это не отменяет того факта, что вы убили ее прошедшей ночью.
Люблинский выдержал паузу, прежде чем ответить.
— Ну что ж, давайте на мгновение представим, что вы правы, герр поверенный, — произнес он наконец, и я почувствовал, что ему нравится мучить меня. — Какая, к черту, разница? Кто бы ни убил ее. Бог простит ему его проступок. В конечном счете он совершил благое дело.
— Меня не интересуют ваши взгляды на Божественное правосудие, — грубо прервал его я. — И убийство Анны Ростовой прошлой ночью не так уж сильно меня занимает, как может вам показаться. От вас я добиваюсь исключительно правды о происшедшем.
