Клементс Рори - Мученик
В одно мгновение Шекспир очутился рядом с Дрейком.
— Прочь, — тихо произнес Херрик. Он был в пяти футах от Дрейка. — Прочь, или она умрет. Ты, Дрейк, останься. А ты, — обратился он к Шекспиру, — уходи, или увидишь такой поток крови из горла этой женщины, что хватит затопить все ваши галеоны.
Дрейк кивнул Шекспиру.
— Уходите, немедленно, господин Шекспир.
Шекспир был непреклонен.
— Я никуда не уйду. Мне дан приказ защищать вас.
Одним молниеносным движением Херрик швырнул Элизабет через комнату. В то же мгновение он, словно бык на арене, бросился на Дрейка с кинжалом наизготовку. Нанося удар, он прошипел:
— Смерть еретикам!
Дрейк не отступил. Кинжал Херрика рассек плоть и отскочил от кости, но удар пришелся в левое предплечье Шекспира, лезвие не задело Дрейка. Мечом, зажатым в правой руке, Шекспир нанес Херрику сокрушительный удар по затылку и свалил его к ногам Дрейка, а затем поставил ногу Херрику на шею. Он поднял залитый собственной кровью меч и приставил его к спине убийцы.
— Нет, господин Шекспир, — сказал Дрейк, — оставьте это удовольствие палачу.
Корабли флотилии Дрейка отчалили с отливом. Елизаветинскую «Бонавентуру», на борту которой находился Дрейк, сопровождали три королевских галеона — «Золотой Лев», «Дредноут», «Радуга» — и еще двадцать кораблей. Суда были укомплектованы тремя тысячами матросов и солдат, основательно вооруженных и жаждущих боя, а также тоннами пушек и ядер. Прежде чем поднять якорь, Дрейк с неохотой поблагодарил Шекспира за его «усердие», затем написал послание Уолсингему и передал Шекспиру, чтобы тот вручил его господину секретарю: «Ветер торопит нас в путь. Наш корабль — под парусами. Быть может, Господь в Своем гневе дарует нам жизнь, чтобы у врагов не было повода говорить, что Господь не на стороне Ее величества, как дома, так и за его пределами».
Времени не оставалось. Последние донесения, полученные Уолсингемом, говорили о том, что испанский адмирал, Санта Круз, планирует поднять паруса своей армады этой весной или в начале лета. Дрейк должен был уничтожить врага в его же порту или в море и захватить испанский флот, перевозящий ценности из Индии.
Шекспир стоял на берегу с Элизабет Дрейк, Болтфутом и тысячами горожан, которые кричали и подбрасывали в воздух шляпы, видя, как неумолимый бриз развевает бравые флаги на мачтах кораблей. Леди Дрейк коснулась его руки.
— Наверняка мой супруг не поблагодарил вас должным образом, господин Шекспир, прошу вас принять мою искреннюю благодарность. Прошлым вечером вы спасли нас.
Он много размышлял о том, что произошло. Несмотря на смертельную усталость, он так и не сомкнул глаз: так сильно билось его сердце, и невыносимо болела раненая рука. Он мог бы убить Херрика, когда тот лежал на полу под его ногой. Как и каждый ребенок, он убивал раненых птиц и стрелял из лука по белкам ради их рыжего меха. Но человека ему убивать не приходилось, и Шекспир временами думал, а хватит ли ему духу на это. Теперь же он знал.
Раненая левая рука покоилась на перевязи у груди. Рана болела, но порез оказался чистым, и не было причины беспокоиться о возможных последствиях. Врач обработал рану травяной настойкой, чтобы предотвратить гангрену, и посоветовал пить бренди, дабы восполнить потерю крови. Поездка обратно в Лондон доставит определенные неудобства, но она вполне осуществима.
Херрика связали, погрузили на телегу, чтобы предъявить его суду. Он будет размышлять о своей судьбе в плимутской тюрьме до суда, который случится через два-три дня, после чего незамедлительно последует казнь. Шекспир понимал, что лучше, если и суд и казнь пройдут в Плимуте: господину секретарю не понравится, если еще один папист-мученик прошествует по улицам города, ибо со смерти Марии Стюарт прошло совсем немного времени. Как бы то ни было, плимутские мясники выпустят кишки и четвертуют Херрика не хуже лондонского палача.
Несколько часов Шекспир пытался заставить Херрика заговорить. Но добился от него немногого, и это не было признанием или отрицанием вины. Когда Шекспир упомянул об убийстве леди Бланш Говард, Херрик зло рассмеялся.
— Уж не думаете ли вы, господин Шекспир, что это был я? Ищите среди своих… ищите среди своих.
Шекспир не отступал, но Херрик ответил:
— Моя вина очевидна. Зачем тратить то немногое время, что мне осталось, на разговоры с вами? — Затем он повернулся спиной к Шекспиру и перетащил свои оковы так, чтобы принять положение поудобней. На мгновение Шекспиру пришла в голову мысль, а не применить ли к нему пытки; господин секретарь, без сомнения, одобрил бы это. Но у него, как и у большинства англичан, пытки вызывали отвращение.
После отплытия флотилии Дрейка, Шекспир и Болтфут отправились верхом в Лондон. По пути они остановились в «Белой Собаке», чтобы вернуть долг хозяйке, которая помогла Шекспиру, когда у того украли кошель. Деньги ему вручил Дрейк со словами: «Это ссуда, а не подарок, господин Шекспир, чтобы вы смогли добраться домой». Болтфут тихо засмеялся.
Дни становились длиннее. Миновало лишь сорок восемь часов, и туман уступил место весеннему солнцу и безоблачным ночам. Весь путь мысли Шекспира занимала Кэтрин, которая с каждой милей становилась все ближе. Он вспоминал ту ночь, что они провели вместе, и молил Бога, чтобы эта ночь также много значила для нее, как и для него. Он, конечно же, попросит ее руки. Но его не отпускало чувство страха. Уолсингем не придет в восторг оттого, что один из его старших офицеров собирается жениться на католичке; возможно, он даже уволит Шекспира. Что ж, так тому и быть. Главным для него была любовь к Кэтрин.
Они ехали довольно быстро, и Шекспир решился на небольшой крюк к Темзе возле Виндзора, где он спросил дорогу к деревне Раймсфорд.
Монах, о котором ему говорил Томас Вуд, лежал, сжавшись в углу в развалинах сушильной камеры старой мельницы. Это было ветхое, полуразрушенное строение из старых прогнивших бревен, которое грозило рухнуть в реку. На стропилах и балках мельницы свили гнезда сотни птиц, и их голоса сливались в одну сплошную какофонию. Старый монах был под стать развалинам. Его желтая кожа напоминала пергамент, глаза — словно пустые впадины. Висевшее на худых плечах и подпоясанное потертой веревкой ветхое облачение больше походило на тряпье и выглядело так, словно он носил его еще во времена роспуска монастырей пятидесятилетней давности.
— Вы — Птолемей?
При звуках голоса слепой монах отпрянул в сторону, словно побитый пес.
Легкий ветерок, проникнув через зияющие проемы, где когда-то были окна, подхватил листок бумаги. Шекспир поймал листок. На нем ничего не было отпечатано, но выделка бумаги была точно такая же, как и у тех листков, которые он обнаружил в доме на Хог-лейн в Шордиче у обезображенного тела леди Бланш Говард.
— Птолемей, я не причиню вам вреда. Я пришел поговорить.
Борода монаха была длинной и почти седой, как и волосы. Он был весь в саже. Старик сидел на полу, рядом с изношенным, старым точильным камнем и деревянным подносом, на котором еще оставалось несколько хлебных крошек.
— Болтфут, дайте ему еды.
Хромая, Болтфут пошел обратно к своей лошади, которую привязал у входа на мельницу, и достал из подседельных сумок хлеб и мясо. Он принес еду и коснулся плеча слепого монаха.
— Вот, — сказал он, стараясь говорить мягче обычного. — Это еда. Берите.
Монах высвободил руки из складок своего одеяния и вытянул их. Обе кисти были отрублены по самые запястья, и произошло это не так давно, ибо шрамы были еще свежие. Болтфут положил еду монаху прямо на обрубки рук.
— Я принесу вам эля, — сказал он.
— Кто с вами сделал это, Птолемей?
— Закон, сэр, закон. — У него был старческий голос, но звучал он удивительно твердо.
— Какое преступление вы совершили?
— Клеветал, подстрекал к мятежу, печатал, делал бумагу без лицензии. Какая разница? Моя жизнь кончена. Мне осталось лишь слушать пение птиц и питаться объедками, что приносят местные жители. По крайней мере, они меня не осуждают. Пусть меня судит Господь.
— Я прав, вы сделали эту бумагу?
— Я не вижу ее, сэр. Мне выкололи глаза. Но если вы нашли бумагу здесь, то рискну предположить, что это моя работа, плохая выделка, это вам скажет любой понимающий толк в этих вещах. Все из-за местной воды. Слишком грязная. Да и тряпье гнилое. Старьевщики знают ему цену. — Он сухо рассмеялся.
Шекспир немного постоял, осматривая окружавшую его разруху и сидящего посреди нее, словно в эпицентре урагана, старика. Когда вы потеряли все, и у вас ничего не осталось, кроме жизни, чего бояться? Птолемей поел немного из того, что дал ему Болтфут, сутуля плечи, чтобы обхватить обрубками рук хлеб и мясо и направить еду в рот. Было заметно, что боль еще мучает его, ибо его тело напрягалось от каждого движения, а на лице застыла гримаса страдания.
