Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Настоящие-то стенки сигнала из Верха ждут, — сказал дед Акишев. — Им дадут знать, когда государя тешить. Четверг-то четверг, а вдруг ему в пятницу охота придет? А того же и поединщики ждут — что им раньше времени зубы терять?
— Перед государем-то силой мериться почетно, — согласилась конюшенная молодежь, которая и сама была бы не прочь выйти на лед, однако дед Акишев показал парням костлявый кулак.
— А что? — Тимофей вдруг усмехнулся. — А что, Богдашка? Померимся-ка и мы силой! Ну, садись, что ли? Данила, палку тащи!
— Какую?
— Да хоть сенные вилы!
Пока Данила бегал за вилами, Богдан и Тимофей, выбрав чистое местечко, скинули тулупы, подстелили да и уселись на снег, конюхи их окружили. Потеха была дозволенная — когда ж и тешиться, как не на Масленицу? Подьячий Бухвостов тоже оказался в толпе и тоже радовался развлечению. Спорили — кто одолеет? Одни были за Озорного — он крепче, тяжелее. Другие — за Желвака, он моложе, силой Бог не обидел. К тому времени, как прибежал Данила с вилами, уже и деньги назывались для такого дурацкого дела немалые — до двух алтынов заклад был.
Получив вилы, Тимофей и Богдаш уперлись друг дружке подошвами в подошвы и ухватились за древко с двух сторон, кулаки Тимофея пришлись между кулаками Богдаша.
— Ну, с Богом! — велел начинать радостный дед Акишев.
Оба конюха выпрямили спины, напряглись, как бы оценивая силу противника, и Богдаш сделал первый рывок, резко кинув тело назад, так что даже кудрявая голова мотнулась и шапка с нее слетела. Но Озорной выдюжил, если и наклонился — то на вершок, и рывком же отвечал.
— Ну, ну?!. Нажми! Поддай! — волновались конюхи. Данила, невольно оттертый за пределы толпы, лишь по голосам мог судить, кто одолевает.
— Не так уж и глупо… — сказал он сам себе. Коли знать, кто из противников сильнее, можно так заклад поставить, что на выставленный алтын три или четыре нажить… Коли знать, кто из них наловчился неожиданные рывки делать…
— Данила, ты за кого? — спросил Ваня Анофриев. — Вот Родька бегает, рукобитьям счет ведет.
— А для чего?
— А для того. Коли ты со мной об заклад бьешься — то или ты мне, или я тебе деньги отдаю. А коли все против всех…
— Два алтына и две деньги за Богдашку ставлю! — раздался чей-то голос, но ответа не было.
И тут Данила едва не хлопнул себя по лбу!
Он понял, какая игра затеяна вокруг деревянной грамоты.
Коли конюхи ставят на кон по два, много по три алтына, то ведь князья и бояре, которые приедут на Москву-реку потешиться боем, ставят, поди, и червонцы! Но как же они это проделывают?
— Ну, Тимофей! Ну, потешил душеньку! Ну, здоров бык! — загомонили конюхи. Сразу сделалось ясно, кто одолел.
Пошли доставанье кошельков, хитрые расчеты, передача проигранных денег из рук в руки.
— А ты заклада не ставил? — спросил Данилу Семейка.
— А ты?
Семейка пожал плечами — мол, глупости все это. Он вообще держался подальше от всяческой суеты, и Данила даже не мог припомнить, чтобы когда-либо видел этого конюха пьяным.
— На палке перетягивать нетрудно, — сказал Семейка. — А то еще другой способ есть — указательный перст сделать крючком, да перстами сцепиться. Там не тяжесть, а ухватка важна.
— Семейка, ты ведь из татар, а как татаре борются?
— На кушаках. Ухватятся обеими руками за кушак противника, левым плечом упрутся… — Семейка проделал все это с Данилой. — Ты тоже меня держи, а теперь попробуй повалить! Чур — перехватывать и носок подставлять запрещается!
— А как же?
— А догадайся!
Они постояли, сопя и пихаясь. Вдруг Семейка, согнув руки в локтях, резко приподнял Данилу за кушак.
— Вот как! — но бросать не стал, а вернул в прежнее положение и отпустил.
— Да-а… — протянул Данила. — Вот что, мне бы завтра на лед выйти…
— Подраться? — прищурился Семейка.
— Да нет — походить, послушать, что люди говорят. Хочу понять, как большие заклады ставят. Ведь не сходятся же вместе князья, бояре и купцы, как вот сейчас братья Онуфриевы с Бухвостовым! У нас-то просто — все друг дружку знаем и видим, один закричал, другой отозвался, по рукам ударили да и вместе на потеху смотрят. А они — как?
— Это ты толковый вопрос задал, — согласился Семейка. — Ведь и точно не друг с дружкой они рукобитье устраивают. Давай-ка беги прямо сейчас, Данила, там, может, еще две стенки сошлись. Родька-то надолго из конюшен отлучиться не может, два боя посмотрел — и доволен. Беги, потолкайся среди людей! Авось, глядишь, чего и провелаешь!
Данила стрелой вылетел из Боровицких ворот, от Водовзводной башни не спустился — съехал к реке и увидел толпу, и услышал ровный гул голосов. Толпа не расходилась — это означало, что еще один бой предстоит.
Данила поспешил туда, придерживаясь кремлевского берега…
* * *Масленицу Стенька и любил, и недолюбливал. Уж больно много было с ней хлопот — и без того на Москве пили немало, а тут, накануне Великого поста, многие норовили напиться впрок, что и кончалось плачевно: иной в драке получал поленом по лбу, иной, десятка шагов не дойдя до дому, падал в сугроб и замерзал насмерть. Всякого рода ворье ликовало — когда по улицам и торжищам шатаются толпы подвыпивших и безалаберных москвичей, при небольшом везении на весь остаток зимы себя обеспечишь…
А куда несутся, малость протрезвев, обиженные и осиротевшие? Да в Земский же приказ!
Понедельник выдался не слишком суетливым, и вечером Стенька положил на следующий день добежать до двора Ивашки Шепоткина — не век же он будет по чужим клетям прятаться, да еще с женкой! И что за баба, когда она на Масленицу у себя дома блинов не заведет? Стенька даже вздумал взять с собой пристава Никона Светешникова — вдвоем сподручнее добиваться, куда подевались мнимый купчина Рудаков и неотесанный детина Нечай!
Но во вторник Стенька вышел на торг, походил, потолкался, съел дармовой гречишный блин — и проникся отчаянной завистью. Все Москва гуляла — один он при деле состоял! Подумав, что один день ничего уже не изменит, что и правые, и виноватые — все сейчас пьют, гуляют и забавляются, Стенька решил хоть сбегать на реку, поглядеть бои. Благо бежать было недалеко.
И попы в церквах, казалось, норовили поскорее управиться — сразу после утренней службы народ хлынул к Москве-реке.
Шли семьями — хозяин с хозяйкой, чада с домочадцами, особенно выделялись нарядные девки на выданье. Для них потеха была особо волнующей молодцы, что схватывались биться, казались наикрасивейшими, и сердце замирало при мысли, что и жених будет таков же! Шли все — и старухи с клюками, и молодые женки, многие, невзирая на морозец, — с младенцами на руках. Пропустить мужскую потеху — это было немыслимо.
На расчищенном льду с утра шли приготовления к первому сегодняшнему бою. Хорошо, ночью выпал снежок, присыпал кровавые пятна. Расквашенный нос вроде и невелика беда, а с головы до ног окровянит, еще и соседям достанется.
Приходилось сообразовываться с тем, что сам государь и его приближенные захотят потешиться боями. Место поэтому выбирали между Тайнинской и Благовещенской башнями, смотревшими на Москву-реку. Сверху, с башен, как раз все отлично видно. А коли государь захочет разглядеть бой подробно — о том предводителей стенок нарочно известят, и их даже искать не придется, потому что они сами на видном месте торчат. Прибегут молодые стольники и всякий мелкий дворцовый чин, разгонят простой народ, и на санях, посреди которых нарочно устроено высокое сидение, прибудет сам Алексей Михайлович.
По расчищенному льду провели черту и присыпали золой. На этой черте, боевой, полагалось сходиться двум стенкам. Другие две располагались каждая саженях в десяти от главной, назывались они — потылье. Если одной стенке удастся вытеснить другую за потылье — бой выигран!
И еще несколько боев состоится тут же — пока не ударят церковные колокола, созывая к вечерней службе. Тогда возбужденные зрители сойдут с утоптанных мест и побредут к ближайшим храмам.
Время было начинать — уже и бойцы-кулачники тех двух стенок, которые должны были сразиться первыми, спустились на лед, каждая ватажка в три десятка человек — особо, и выпроваживали на берег увязавшихся следом и норовящих устроить свое сражение парнишек. Стояли они кучно — до поры, чтобы противник раньше времени не догадался, кем сильны чело и крылья.
По обоим берегам, словно бы и в толпе зрителей, стараясь слишком не выделяться, стояли записные бойцы, похвалявшиеся тем, что еще не решили, на чьей стороне выступить. Иной купец, немало поставивший на свою стенку и при начале боя совсем Божий страх и стыд потеряв, хватал такого хитреца за плечи и рукава, сулил деньги неимоверные. Коли удавалось сговориться — били по рукам, и надежа-боец, как его теперь называли, торопливо сбегал вниз, стягивал с головы шапку, складывая ее нужным образом и закусывая. Он влетал в третий ряд терпящей бедствие стенки, чтобы в нужный миг прорваться вперед, разметать противника на обе стороны и, пробивши вражескую стенку, обеспечив победу своей, тут же возвращался назад.
