Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Ну, скоро ли?
— Да погоди ты! — прикрикнул Томила, но, видать, слишком велика была страсть бойцов к потехам: еще одна голова образовалась под первой, еще кто-то загрохотал сапогами вверх по лестнице: и стало ясно, что сейчас набьется полная комната народу.
— Как по морю, как по морю, морю синему, — негромко, пробуя голос, пропел Лучка.
— Да что ты про море-то? Ты срамную спеть обещал! — возмутился заглянувший первым боец.
Томила взял у Лучки гусли и сам подкрутил колки.
— Бес с вами, заходите, я вам сам спою! — позвал он стеночников. — Но потом чтоб по домам! Нечего тут околачиваться! Не то опять, как в прошлом году, сцепитесь — и некому будет на лед выходить!
И сам пропел, сообразуя звучание голоса со звоном струн: «Как по морю, как по морю…»
— Да на кой нам твое море-то?!. - возмутилась стенка. Она едва ли не вся оказалась в комнате, и Данила отступал, пока не оказался в самом углу под образами.
— Могу и срамную! Мы, веселые, на это горазды! — Томила провел пальцами по гусельным струнам, они тихо отозвались. — Ну, не любо — не слушай, а врать не мешай!
И рванул струнки, и пустил звон, другой, третий, да так уверенно, что мужики притихли.
И запел-заговорил, с подмигиваньем, с ухмылочкой, с весельем в голосе:
— А стать почитать, стать сказывать! А и городы все, пригородья все, малую деревню — и ту помянуть! А во Нижнем во славном Нове-городе, там в бубны звонят, в горшки благовестят, да помелами кадят, мотовилами крестят, стих по стиху на дровнях волокут!
— Срамное где?! — возмутился кто-то молодым баском.
— А во городе Руде нашла девушка муде!..
— Ого!!! — слушатели перебили скомороха дружным и счастливым хохотом.
Томила, не смущаясь, поиграл со струнами, пока хохот не притих, и продолжал безмятежно:
— Нашла девушка муде, притачала их к…
Тут он поднял глаза на слушателей, как бы спрашивая — ну так куда же? И они ответили стремительно, дружно да складно, что вызвало новый хохот.
Скоморох пропел то, что получилось, и завершил потешку:
— Оглянулася назад — хорошо ли висят?!
— Еще! Еще давай!
— А любил я кобылу, коневу жену, она лучше, кобыла, поповой жены! Она денег не просит, в глаза не глядит, ах, в глаза не глядит, целовать не велит!
— Ох!.. — молодцам уже и смеяться было нечем, но Третьяк только входил во вкус, и прибаутки одна за другую цеплялись, знал же он их превеликое множество.
— А любил я поповну под лестницею, а за то меня кормила яичницею! А любил самое попадью под мостом, а за то меня кормила хво-рос-том!
Он пустил громкий струнный перебор — и замер с поднятой над гуслями рукой:
— Потешил? Выметайтесь!
— Каждому свое спеть надобно, — объяснил он потом Даниле, уже отдав Лучке гусли и пробуя пальцем веревку на накрах. — Вон молодцы — жеребцы стоялые, им такого спеть, чтобы ржали. А то, бывает, вдовая купчиха или даже боярыня тихомолком веселых позовет. Ей другое, чтобы с девками да с комнатными бабами посмеялась да разожглась…
Он тихонько запел:
— А матушка дочери говаривала, говаривала да наказывала: а капуста в масле — не ества ли то, молодица в шапке — не девка ли то, а веселый молодец — не утеха ли то? А и ела чеснок — отрыгается, целовала молодца то забыть нельзя!..
Томила резко оборвал припевку и вздохнул, что для скомороха было уж вовсе неожиданно. Вспомнилось, видать, унылое… Но стыдным показалось скомороху тосковать у всех на виду, он выхватил у Лучки гусли и рванул струны самым разудалым образом:
— Во хорошем, во зеленом садочке гуляла душа красна девица!..
Он повторил эти слова и продолжал песню с каким-то скрытым, потаенным удальством:
— Гуляла душа красна девица, увидал удалой добрый молодец. Не моя ли то жемчужинка катается, не моя ли то алмазная катается? А уж я бы ту жемчужинку проалмазил, посадил на золотой свой спеченик…
Данила удивился незнакомому словцу — что бы такое у молодца могло быть золотым?
— Посадил на золотой свой спеченик, ко яхонтам, двум камушкам, придвинул!..
И опять Томила резко оборвал песню.
— Спеченик — это что такое? — спросил Данила.
— А непонятно?
— Другое же слово есть!
— Другое — не во всякую песню лезет.
Данила вспомнил — ходил с Тимофеем в церковь, слушал проповедь, и батюшка на всю церковь, громогласно, называл то, что в Божьем храме произносить грешно, не менее коротким, но более благопристойным словом «уд».
— Можно и так, — согласился скоморох, — да скучно получится. А спечеником у нас деревянный гвоздь называют.
— Трещала-то сегодня будет? — спросил Данила.
— Трещала у богатого купца обедает. А потом к другому зван.
— Чтобы те купцы стенке денег заплатили?
— Там все куда занятнее! Иной купец по-простому платит: полюбилась ему стенка, потешила его, он и дает старшему три или пять рублей, чтобы между молодцами разделить. Да только не те это деньги, ради которых рожу под кулак подставлять.
— Поединщики за охотницкий бой больше получают?
— За охотницкий — больше. Да ведь тебе не для того учиться надобно, чтобы на лед выходить. Я вас, конюхов, знаю — у вас другое на уме…
— У тебя-то у самого что на уме? — неожиданно для себя спросил Данила.
Скоморох вскочил с лавки.
— А ведь я чуял! Ты неспроста к кулачным бойцам заявился! Чего тебе от нас надобно?!
И он, возможно, сам того не осознавая, собрал свое ладное, опытное тело в стойку — левым боком вперед, левый кулак — к груди, правый — готов пролететь по дуге и обрушиться сверху.
Данила мог бы повторить то, до чего додумался третьего дня скоморох, повздорил с Богдашкой, или с кем-то безымянным, не суть важно, охота посчитаться. Это и враньем-то великим бы не было — Данила сильно хотел разобраться с Соплей. Но сейчас, видя угрозу, он вдруг вспомнил о своей шляхетской гордости.
— А коли чуял — так сам знаешь, чего мне надобно!
— Вот оно что?! И кто ж тебя подослал? Молчи! Сам знаю! Нет у меня! Шиш он получит!
Лучка, изумленный такой стремительной переменой настроения, только поворачивал голову от Данилы к скомороху и обратно.
— А вот как закричу слово и дело государево… — негромко пригрозил Данила.
— Кричи! Кричи! Соседи к шуму привыкли! Да не надсадись! Куда-а?!
Тут лишь до парня дошло, что скоморох — в ярости, что удалось нашарить у него больное место, но толку с того будет мало — Томила готов бить, и бить насмерть!
Данила кинулся напролом!
Бывают мгновения, когда голову следует уволить от принятия каких бы то ни было решений, а всю власть предоставить рукам и ногам. Данила еще мог бы объяснить, почему оттолкнул подскочившего к нему Лучку, но о том, что сам он успел метнуться вбок, к лавке, догадался лишь тогда, когда предмет, им подхваченный за края обеими руками и вознесенный ввысь, был со всей дури надет на голову Томиле.
Одновременно кулак скомороха, вылетев сбоку, так огрел парня по шее, что тот улетел к стенке.
Все же Даниле повезло — он успел кое-как уйти в скрут. Болезненная наука, которую так сурово преподал ему Богдаш, втемяшилась-таки в косточки и в жилочки. Поэтому Данила, улетая, чуть ли не в воздухе развернулся, продолжая начатое скрутом движение, и, всего на миг оказавшись к противнику спиной, проскочил вдоль стены. Сила движения опять повернула его — и он, двинув одним локтем орущего Лучку, а другим — обалдевшего и почему-то бездействующего Томилу, оказался в сенях. Оттуда прыгнул на крыльцо, сбежал вниз и опрометью понесся к калитке.
— Имай его! — пронзительно завопил Лучка, но было поздно. Те из бойцов, что повернулись к крылечку на этот вопль и увидели стоящего в дверях скомороха, уже не успевали настичь Данилу.
— Кобеля спускай! — кричал сверху Лучка. Но и это приказание опоздало Данила выскочил на улицу. Некоторое время он бежал, потом перешел на шаг. Пронзительный голос Лучки словно застрял в ушах — хоть прыгай на одной ножке, чтобы его оттуда вытряхнуть.
— Ишь ты, имай его… — пробормотал Данила. И тут голос снова возник в голове, прозвучал самый первый отчаянный Лучкин крик:
— Гусли!!!
И Данила наконец-то осознал, каким головным убором снабдил неприятеля.
Он рассмеялся. Все было замечательно! Даже то, что колпак с меховой оторочкой остался в Трещалином доме. Горячая голова не нуждалась ни в каких колпаках! Легкие пушистые волосы, радуясь свободе, вскинулись, каждый закурчавился на свой лад.
С этим ощущением нечаянного праздника Данила быстрым шагом несся к Аргамачьим конюшням. Он знал, что услышал от Томилы очень важные слова, и торопился скорее их обсудить с Семейкой, Богданом и Тимофеем.
Товарищи, услышав в шорной про это новое похождение, только руками развели. Первым опомнился Тимофей.
— Сам же ты, аспид, своими руками дверь к тому треклятому Томиле закрыл и засовом заложил! На какой козе мы теперь к нему подъедем?!.
