Питер Акройд - Хоксмур
Ванбрюгге (в сторону). Настроен он серьезно, однакожь потешается надо мною. (Дайеру.) Отлично сказано, сэр, хитроумно выпутались. Стало быть, Вы желали бы стащить и старого Аристотеля, и Скалигера,[63] и всех их толкователей с верхней полки, и пускай тли порхают вокруг Вашего кафтана, лишь бы украсить Литтературу сценами, повествованиями, размышлениями, дидактикою, патетикою, монологами, фигурами, паузами и катастрофами?
Дайер (в сторону). Сдается мне, он жаждет отличиться своим красноречием с целью как можно более унизить мое. (Ванбрюгге.) Скажу лишь одно: то, что едва ли найдется хоть какое-нибудь Искусство либо умение, в каком мы не уступали бы Древним.
Ванбрюгге (плюет на пол). Однако границы ума покуда не изведаны, и в суждениях своих мы черезчур полагаемся на то, что было сделано, не зная того, что сделать возможно. Провозвестникам нового должно подняться до уровня свободы.
Дайер. А за тем пасть, ибо крылья их сделаны из простого воска. Стоит ли разуму тянуться к обыкновенной Природе? Мы живем за счет прошлого: оно содержится в наших словах, в каждом слоге. Оно откликается эхом в наших улицах и дворах, потому нам толком невозможно и шагу ступить по камням без того, чтобы не вспомнить о тех, кто ступал по ним прежде нас. Века, предшествовавшие нашему, подобны затмению, в их тени не видать часов, сделанных нынешними умельцами, и выходит, что все мы толчемся в потемках, поколение за поколением. Тьма времени — вот откуда мы пришли и куда возвратимся.
Ванбрюгге (в сторону). Что он там несет про время? (Дайеру.) Сказано недурно, однако век наш совсем молод. Никогда прежде мир не был столь подвижен и бодр, как нынче, что же до подражанья прошлому, то все это грозит погибелью сочинительству, равно как и Архитектуре. Невозможно учиться строить по указаниям какого-нибудь Витрувиуса или же правильно рисовать лица по надгробным изображеньям. То же и с сочинительством: настоящее удовольствие всегда проистекает из собственного нашего таланта. В нем наше подлинное богатство, его-то мы и вытягиваем из себя, уподобляючись шелковичному червю, который вытягивает нить из своего нутра. К слову, о нутре…
Они на минуту прерывают беседу, пока Ванбрюгге удаляется в отхожее место, Дайер же обращает внимание на собравшееся общество, чьи разговоры теперь возможно расслышать.
Повеса. Для чего женщины подобны лягушкам, милейший?
Его сопутник. Скажите же мне, для чего?
Повеса. Для того, что человеку в употребленье годится лишь нижняя их часть. Ха-ха-ха-ха!
Его сопутник. А вот я Вам другую расскажу. Простого деревенского жителя вызвали на судебное разбирательство в Норфольке свидетелем в тяжбе, касающейся до куска земли. Судья его спрашивает: как зовут в ваших краях тот ручей, что течет по южной стороне участка? Детина отвечает: в наших краях, Милорд, воду звать не надобно — сама приходит. Ха-ха-ха!
Дайер хмурится, за тем переводит взгляд на двух господ в другом углу; те, воспламененные выпивкою, бурно беседуют.
Первый господин. Вы своими ушами слыхали?
Второй господин. Отсохни рукав! Его это физия была, его — народ видал, в новостях прописали. Само-то дело выеденного яйца не стоит.
Первый г-н. Яйца, говорите? Ох, уж эти мне яйца — от них у меня сны тревожные бывают, а после меланхолия разыгрывается.
Второй г-н. А знаете, для чего Вы не любите яиц?
Первый г-н. Для чего же, милейший, я не люблю яиц?
Второй г-н. Для того, что отца Вашего ими частенько забрасывали!
Дайер (сам себе). В нутри ничего, кроме порчи, один лишь короб пустопорожний. Что ни увижу, что ни услышу, все вопиет о порче! (Поворачивается к возвратившемуся к столу Ванбрюгге.) О чем я говорил?
Ванбрюгге. Вы восхваляли Древних.
Дайер. Да, верно. Древние писали о страстях всеобъемлющих, одинаких для всех, Вам же подавай лишь то, что живо, ново, удивительно. Однакожь Древние понимали, что Природа есть темная комната, потому-то их пиесы останутся и тогда, когда наши Театры обратятся в прах, ибо в их Трагедиях отражен упадок, а люди нынче таковы же, какими были всегда. Мир по-прежнему не на шутку болен. Слыхали Вы во время последней Чумы…
Ванбрюгге (смеючись). Я уж и думать забыл про ту напасть.
Дайер. …Слыхали Вы о нещастном, что погнался за молодою девицею, поцеловал ее и произнес: получай в подарок чуму! Смотри! А сам распахивает рубашку, показать ей роковые признаки. Вот Вам жуть и мерзость, кои не могут не воздействовать на всех нас.
Ванбрюгге (в сторону). Однакожь в отвращеньи, этим вызываемом, имеется примесь наслажденья. (Дайеру.) Я вижу, Вы, сэр, ратуете за то, чтобы бродить грязными улочками средь угольных ям, будто ирландцы средь болот.
Дайер. Да, в подобных местах возможно отыскать истину.
Ванбрюгге. Стало быть, испарения, доносящиеся из отхожих мест, для Вас представляют собою фимиам, идущий от олтаря? Первыя ведь тоже всегда остаются неизменными!
Дайер. Неужто Вы советуете мне изучать случайные царапины и мазню на стенах в нутри помянутых мест, дабы вдохновляться их новизною?
Ванбрюгге (теряет терпение). Ничто не сравнится по педантству с привычкою часто употреблять изречения других, и Ваше почтение к Древним есть предлог, используемый единственно для присвоенья чужого.
Дайер. Это не так. (Поднимается из-за стола, неуклюже ходит вокруг, за сим возвращается на место.) Блистательный Вергилий, и тот заимствовал едва ли не все свои труды: Эклоги у Теокрита, Георгики у Гесиода и Арата, Энеиду у Гомера. Сам Аристотель многие вещи вывел из Гиппократовых, Плиний — из Диоскоридовых, и нам достоверно известно, что сам Гомер пользовался достижениями кое-кого из своих предшественников. Вам же угодно иметь разнообразие и новизну, кои суть не что иное, как необузданныя причуды воображенья. Лишь подражанье…
Ванбрюгге (смеючись). Присвоенье чужого!
Дайер (с мрачным лицом).…Лишь подражанье дает нам порядок и величественность.
Ванбрюгге (вздыхаючи). Слова, слова, слова — те, какия порождают единственно новое многословие, а все они, вместе взятыя, не представляют собою в Природе ничего, помимо одних лишь путаных понятий о величии и священном ужасе. Извольте выражаться так, чтобы Вас понимали, господин Дайер. Говорят, для того и был создан язык.
Дайер. Коли Вы заставите меня говорить с Вами просто, слова мои разорвут Вас на куски. (На это Ванбрюгге поднимает брови, и Дайер понижает голос.) Истина, сэр, не так уж проста, и Вам ее не изловить, как не изловить тумана увальню, что тянет руку, пытаясь его схватить.
Входит мальчишка-разнощик.
Мальчишка. Чего изволите, господа, чего изволите? Кофею или коньяку? У меня новый кофейник на подходе.
Ванбрюгге. Коньяку дай, а то от этих дел жажда мучает. (Снимает на мгновенье парик, чтобы обмахнуться, и Дайер замечает его волосы.)
Дайер (в сторону). До странности черны под париком — такое превращенье не обошлось без чистой воды.
Ванбрюгге (глядючи на него в упор). Итак, что Вы говорите?
Дайер (в смятении, решивши, что был услышан). Моя нить прервалась. (В нерешительности.) Меня беспокоят всевозможныя мысли.
Ванбрюгге. От чего? Расскажите мне, что Вас мучает — Вы говорите о господине Гейесе?
Дайер. Образина эдакая! (Обрывает себя.) Нет, я говорю о Вальтере, который болен.
Ванбрюгге. Вы обречены…
Дайер. Обречен? На что? Говорите! Быстрее!
Ванбрюгге. …Вы обречены на вечной страх. Таков Ваш характер от Природы.
Дайер (торопливо). Ладно, довольно об этом. (Неловко, пытаясь нарушить молчание, между ими возникшее.) Я могу излагать свои положения и далее, ведь Мильтон подражал Спенсеру…
Ванбрюгге. Вас несомненно более очаровал Мильтонов Ад, нежели его Рай.
Дайер. …Спенсер же подражал своему учителю Часеру. Весь мир есть одна сплошная притча, темное измышление.
Ванбрюгге. Какова же Ваша притча, сэр?
Дайер (успевши несколько опьянеть). Мои постройки основаны на иероглифах и на мраке, как было у Древних.
