Дэвид Дикинсон - Покушение на шедевр
— Ты не усложняешь, Фрэнсис? — спросила леди Люси. — То, что выглядит очевидным, не обязательно не соответствует истине.
Пауэрскорт усмехнулся.
— Может быть. Но мы должны кое-что сделать, — продолжал он, складывая газету в аккуратный прямоугольник. — Нужно отыскать одну молодую женщину, Алису Бридж. Она приходила с Кристофером Монтегю на Венецианскую выставку. У тебя есть какие-нибудь мысли по этому поводу, Люси?
Леди Люси улыбнулась ослепительной улыбкой.
— Я опрошу своих родственников, Фрэнсис. Всех до последнего, если понадобится. Видишь, они тоже могут пригодиться.
Пауэрскорт рассмеялся.
— Это камень в мой огород, Люси, и весьма увесистый. — Вдруг он оборвал сам себя. Какая-то смутная мысль не давала ему покоя. Он чувствовал, что это может оказаться важным. Его взгляд остановился на шторах, за которыми он недавно нашел Оливию. Прятки — что-то они ему напоминают… Джонни Фицджеральд и леди Люси уставились на него, гадая, о чем он задумался: то ли перенесся мыслями в Южную Африку, то ли вернулся на Корсику. — Есть, — внезапно сказал Пауэрскорт, выйдя из забытья. Он был отнюдь не за границей, а всего лишь в какой-нибудь полумиле от дома, в Галерее Декурси и Пайпера на Олд-Бонд-стрит. — Вчера Декурси мне кое-что сказал, — пояснил он и сделал паузу, припоминая точные слова торговца.
— Эй, очнись, — позвал его Фицджеральд, привычный к таким погружениям в транс. Иногда для возвращения его друга на землю требовалось раздражающе долгое время.
— Это было, когда я заговорил об их фамильном особняке в Норфолке, — продолжал Пауэрскорт, не заметив вмешательства Джонни. — Я спросил: «Кажется, там никто не живет?» А он, если не ошибаюсь, ответил так: «Да, никто. Там сейчас никого. Ни единой живой души. Дом абсолютно пуст».
— Ну и что? — спросила леди Люси.
— Как что? — Пауэрскорт был искренне удивлен тем, что его слушатели ничего не поняли. — Он четырежды сказал одно и то же. Никто. Никого. Ни единой живой души. Дом абсолютно пуст. Зачем говорить это целых четыре раза? Он словно хотел, чтобы у меня не осталось никаких сомнений.
— Понятно, — сказал Джонни Фицджеральд. — Ты считаешь, что его дом вовсе не пуст?
— И что внутри, — подхватила леди Люси, — возможно, находится некто с большим количеством старинных картин, присланных с Корсики, и этот некто штампует подделки прямо здесь, в Англии, на севере Норфолка. Вот где прячется наш художник!
— Что ж, может быть, — кивнул Пауэрскорт. — По-моему, тебе нужно съездить туда и взглянуть на Декурси-Холл, Джонни. Осторожно, разумеется; очень осторожно. Посмотри, что там и как. А я займусь анализом сведений относительно местонахождения Алисы Бридж, которые будут поступать от родственников Люси. Если учесть, что их не одна сотня, работы мне хватит. Ну а найдешь что-нибудь интересное — сразу дай мне знать, и я к тебе присоединюсь.
— Пожалуйста, перед отъездом внимательно почитай туристическую литературу, Джонни, — сказала леди Люси. — Убедись, что в это время года в тех краях нет необычных праздников. Например, таких, которые жители отмечают стрельбой по незнакомцам. Страшно подумать, как может выглядеть восточноанглийский вариант Дня Побега Предателя.
Первое слушание по делу Хораса Алоизиуса Бакли в суде магистратов на Боу-стрит не затянулось. У судьи, пожилого и совершенно лысого, была неприятная привычка снимать очки и почти сразу же возвращать их на место. Сэр Руфус Фитч представлял своих свидетелей и опрашивал их медленно и нудно. Больше всего показаний дал старший инспектор Уилсон; в основном это были отчеты о беседах с обвиняемым, во время которых Хорас Бакли признался, что побывал в квартире Монтегю вечером в день убийства. Эдмунд Декурси и Родерик Джонстон сообщили, что виделись с Монтегю в тот же день. Миссис Бакли дала свое роковое показание по поводу галстука. Нашелся и человек, видевший обвиняемого на Бромптон-сквер примерно в тот час, когда было совершено убийство. Другие свидетели — носильщик из колледжа и почтальон — подтвердили факт присутствия Бакли в Оксфорде в день смерти Дженкинса.
Чарлз Огастес Пью вовсе не стал приглашать на первое слушание своих свидетелей. Накануне он в третий раз просмотрел материалы дела. У него не было никакого представления о том, какую линию защиты следует избрать. Чтобы не открывать своих козырей раньше времени, он решил держаться тихо вплоть до настоящего суда. Но, выслушав все показания, он убедился в том, что козырей у него в общем-то нет. Что делать, сказал он себе, у меня нет даже сильных карт вроде дам или королей. Хоть бы валет нашелся! Самая крупная карта из тех, которыми я пока располагаю, где-то на уровне тройки пик. Он принял решение при первой же возможности зайти к лорду Фрэнсису Пауэрскорту.
Корнелиус Скотман был самым высоким человеком из всех, с кем доводилось встречаться Уильяму Аларику Пайперу, — шесть футов девять дюймов. Возможно, он был даже выше капитана Эймса из Конной гвардии, самого высокого человека в британской армии, который два года назад возглавлял праздничное шествие в честь бриллиантового юбилея королевы Виктории. Любопытно, подумал Пайпер, может, они подмешивают в воду специальные добавки, от которых на свет появляются такие гиганты? Этот великан, наверное, с трудом попадает в английские дома: ему приходится скрючиваться чуть ли не вдвое.
— Моя фамилия Скотман, — сказал он Пайперу, слегка нагнувшись, чтобы пожать ему руку. Они встретились в вестибюле галереи на Олд-Бонд-стрит. — Говорят, у вас тут есть очень славные картинки, мистер Пайпер. Мой друг Билл Маккракен очень хорошо о вас отзывался.
Вспомнив последнюю встречу с железнодорожным магнатом, Пайпер улыбнулся про себя. Он передал ему Гейнсборо в своем маленьком кабинете.
«Боюсь, что вы должны нам пятнадцать тысяч фунтов, мистер Маккракен, — сказал он, глядя на миллионера снизу вверх. — Предыдущий владелец никак не хотел уступать — пришлось как следует повозиться. Но теперь этот Гейнсборо ваш».
Уильям Аларик Пайпер был твердо убежден в справедливости одного правила: чем дороже картины, тем более подлинными они кажутся их новым владельцам. Он помнил историю с неким американским миллионером, отказавшимся покупать Веласкеса, потому что за него просили всего пятьсот фунтов. Если бы торговец удвоил или утроил цену, картина, по мнению Пайпера, наверняка была бы продана.
Маккракен наградил его медвежьим американским объятием и пустился в пляс прямо у него в кабинете.
«Как мне отблагодарить вас, мистер Пайпер! Может быть, если вы приедете в Бостон, не откажетесь погостить у нас в Конкорде! Миссис Маккракен и обе мисс Маккракен будут в восторге от вашего Гейнсборо!» — С этими словами он выписал чек и отбыл к себе, в номер 347 отеля «Пикадилли», где маккракеновскому Гейнсборо суждено было присоединиться к маккракеновскому Рафаэлю, дабы в любое время дня и ночи услаждать взор своего нового хозяина.
Скотман был одет точно ковбой, собравшийся в церковь на воскресную службу, — огромные сапоги, широкополая шляпа.
— Какие именно картины вам нравятся, мистер Скотман? — помедлив, спросил Пайпер. — В настоящее время у нас в галерее выставлены работы венецианцев, но есть и другие, только они хранятся не здесь.
— Я буду с вами откровенен, мистер Пайпер. Меня зовут Скотман, Корнелиус Скотман. Дед мой родился где-то на Украине — фамилия у него была Ростовсковский или что-то вроде того, язык сломаешь. Канзасцу в жизнь такого не выговорить. Дедушка Ростовсковский работал со скотом и сменил фамилию на Скотман; так мы все с тех пор и зовемся. Мы в Канзасе люди простые, мистер Пайпер. Я скажу вам, что мне не нравится. Я не люблю религиозных картин. Да, сэр.
Пайпер прикинул, что примерно четверть картин с выставки в данном случае окажутся для него бесполезными.
— От всех этих святых дев у меня мурашки по коже, мистер Пайпер, скажу вам не стесняясь. И от портретов всяких там дурацких аристократов, разодетых в пух и прах. — Пайпер представил себе венецианского дожа в ковбойских сапогах и с револьверами на поясе кожаных штанов, шагающего по площади Святого Марка на Мост Вздохов, где у него назначена дуэль. — От них у меня тоже мурашки. Мой дед сбежал из Украины как раз от тирании таких вот проклятых дворян. Давным-давно наша страна сражалась с вашей, чтобы избавиться от короля, и я не думаю, что аристократам, всем этим графам да маркизам, есть место в демократическом американском обществе.
Пайпер подумал, не сказать ли, что родовую аристократию заменила в Америке денежная, но решил, что подобное замечание было бы неуместным. Еще он подумал, что этому заокеанскому гостю, пожалуй, придутся по вкусу не больше полудюжины картин, хранящихся в их стенах.
И действительно, Корнелиус Скотман двигался по залам с впечатляющей скоростью. Пять Тицианов, три Джорджоне и множество работ менее известных мастеров были пройдены менее чем за две минуты. На четверых дворян, вместе взятых, ушло не больше пятнадцати секунд. Пайпер уже собирался спросить, какие же все-таки картины нравятся Скотману, но тут канзасский гигант остановился. Он остановился в точности там же, где несколько недель назад замер Уильям Маккракен, при взгляде на одну из картин вспомнивший о старостах Третьей пресвитерианской церкви на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Пайпер устало подумал, о какой из бесчисленных разновидностей американской религии он услышит теперь. Может быть, речь пойдет о Пятнадцатой методистской церкви на бульваре Вашингтона? Или о Первой баптистской в Канзасе? Или о Лютеранском мемориале на Джефферсон-драйв? А может, и о мормонах. Интересно, Канзас находится поблизости от Солт-Лейк-Сити? Кажется, нет; однако полной уверенности у него не было.
