Новый век начался с понедельника - Омельянюк Александр Сергеевич

С одной стороны Бронислав Иванович со Светланой Андреевной, а с другой Патимат Арослоновна с племянником Алексеем.

Не смогла быть только соседка с тыла Татьяна Кошина, находившаяся в длительной командировке в Алжире.

Их тут же усадили, налили, угостили. Но в их планы не входило засиживаться и мешать дружной компании, поэтому, провозгласив тосты в честь памяти о Петре Петровиче, добрым словом вспомнив его работу на даче и многочисленные задушевные беседы с ним, они тактично удалились.

Однако уже незаметно вечерело. Хотя и было очень светло, как и бывает в период летнего Солнцестояния, но заметно повеяло лёгкой прохладой от недостаточно прогревшейся за июнь почвы.

Некоторые засобирались домой.

Другие остались на чаепитие из самовара, подаренного Платону Олегом и Леной, уже более пяти лет назад.

Платон, как большой специалист самоварного дела, и на правах хозяина, сам растопил и вскипятил. В ход пошли не только лучины, но и давно набранные около железной дороги старые, залежавшиеся и пересохшие, сосновые шишки.

Зрители и участники процесса наперебой стали соревноваться в забрасывании шишек через изогнутую под прямым углом самоварную трубу. Когда возникал перебор, Платону приходилось приостанавливать соревнование и поднимать трубу, засовывая не провалившиеся шишки в основное жерло. К восторгу присутствующих, сразу же после нового насаживания трубы резко возрастала тяга, сказочно сопровождавшаяся специфическим гудением.

Процесс шёл быстро и вскоре хозяин сам понёс на веранду пышущего жаром и паром пузатого, держа того на чуть вытянутых руках, дабы не обжечь себе передок. Поднося того к столу, Платон не удержался от хохмы, якобы от усталости, выдыхая воздух:

– «Фу, пузатый от меня!».

Под дружный хохоток разлили чаю, и остатки общества принялись лакомиться тортом и пирожными. Полакомились и мороженым, к тому времени уже давно добытым дотошными Екатериной и Виталием.

Вскоре разъехались и задержавшиеся на чаепитие.

На ночёвку у семьи Платона остались только Анастасия и Даниил с Александрой.

Так непринужденно, тепло и весело завершилось это семейное торжество, ещё раз теснее сплотив и без того сплочённую, большую семью Кочет.

Праздник прошёл, как говориться, на уровне, без каких-либо трагикомичных эксцессов, кроме, пожалуй, случая, когда психомоторный удалец Ванюшка в резкой попытке налить себе сока, чуть совсем не выбил у Платона из руки бокал, поднятый при произнесении тоста, расплескав на стол значительную часть его содержимого.

Пока молодёжь с отцом убирали с улицы последствия праздника и пребывания гостей, женщины заканчивали посудомоечные хлопоты на кухне.

Улеглись за полночь.

Настрой, заданный юбилеем Петра Петровича, ещё долгое время оказывал своё благотворное влияние на семью Платона и семьи его московских родственников, внося в их внутренние отношения какую-то дополнительную доброту и теплоту.

Лирический настрой Платона позволил ему как-то светлой ночью на даче увидеть необыкновенную картину раннего восхода Солнца и сочинить по этому поводу стихотворение:

Лирическое настроение сопровождало и Ксению.

В один из ближайших поздних, но ещё достаточно светлых вечеров, в их московской квартире, она вышла к мужу на кухню уже в одной ночной рубашке, прижимая к груди их вторую по старшинству, серо-пушистую, сибирскую кошку Мусю:

– «Смотри, какая у меня киска!».

Платон повернулся к жене и заговорчески улыбаясь, задрал ей подол:

– «Да! Вот она! У, ти, какая!».

Шутливо отбиваясь от мужа, Ксения вдруг спросила того на ту же тему:

– «А ты помнишь, как рассказывал Кеше сказку про Красную шапочку?».

– «Да, помню! Волк, глядя в глаза Красной шапочке, одновременно поглаживая брюхо и поглядывая на восстающий… хвост! изрёк: «Это чрювато!».

– «Ну, ладно, пойдем, чай пить!» – не дала ему развернуться жена.

Кусая ломоть белого хлеба местами намазанного прошлогодним вареньем, и говоря при этом, Платон невольно обронил часть его на пол. Автоматически пытаясь немедленно поднять упавшее, он неловко наклонился. И тут же, увесистая, объёмом почти с десертную ложку, капля жидкого варенья издевательски шлёпнулась почти рядом с тем местом, на которое нацелился, было, Платон. Чертыхаясь и опять вспоминая свою теорию каскада ошибок, он встал, возвратил надкусанное на стол, и только затем снова наклонился, чтобы убрать за собой им же нагаженное, при этом невольно кряхтя и тихо приговаривая: