Дарья Плещеева - Число Приапа
– На карте? – прервав перевод, вдруг спросила Тоня. – Но когда клад закапывали, карты не было, была только картина. Может быть, он что-то на картине измерял?
– На картине? – Полищук задумался. – Что-то такое брякнул этот Лиепа… он хотел сделать копию «один к одному», зачем-то это было важно… А где ваша репродукция?
– В машине, господин следователь.
– Принесите-ка ее сюда.
Тадек выскочил из кабинета.
– Тоня, дело не в шагах, – сказал Полищук. – И даже не в футах. И место, на котором стоит каменный дурак, тоже не играет роли.
– Я сейчас приду, – ответила Тоня. – Только добегу до «Далдериса» – и обратно.
– А что за «Далдерис»?
– Магазин, в котором обязательно есть линейка и циркуль.
Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись: их развеселило то, что удачная мысль, пришедшая в головы одновременно, оказалась одна на двоих.
Тоня чуть ли не выбежала из кабинета. В коридоре ее перехвалил Хинценберг.
– Долго мне еще охранять этого алкоголика? – сердито спросил он.
– Сейчас, сейчас, господин Хинценберг! – невпопад брякнула Тоня и исчезла. Зато появился Полищук, слышавший последние слова антиквара.
– Алкоголика мы сейчас отправим в морг.
– Ах, Боженька, зачем?!
– Труп опознавать, – Полищук неприязненно посмотрел на седобородого Юрку. – Не стыдно? Хоть бы с дороги позвонили в полицию. Знали же, что у Вишневского нет при себе документов. Яблонский не понял, о чем мы там кричали, но вы-то поняли.
Сдав огорченного Юрку с рук на руки Айвару, Полищук позвал Хинценберга в кабинет. Вслед за ними явился Тадек с репродукцией. Он сам разложил ее на столе.
– Вот такая она, значит, была, – задумчиво сказал антиквар. – Та, что у Анны Приеде, поменьше. Хотел бы я наконец увидеть и ту, которую Лиепа украл у Виркавса.
– Она нам сейчас не нужна. Подождем Тоню – и приступим…
– К чему?
– К поискам клада.
Антиквар склонился над репродукцией.
– Даже по этой штуке видно, что работа приличная, – сказал он. – Если бы не каменный дурак… А что, каменное изображение тоже по нынешним правилам считается порнографией?
– Фантастикой оно считается, – ответил Полищук. – Если перевести это на человеческие пропорции… перевели?..
– Да-а…
– Ну вот. Красиво, но нефункционально.
Тадек ничего не понимал, но на всякий случай улыбался.
Быстро вошла Тоня, выложила на стол ученический циркуль и большую линейку.
– Теперь нам нужна курляндская единица измерения, – сказала она. – Господин Хинценберг, что могло быть в семнадцатом веке? Ведь метрической системы еще не было?
– Нет, метрическую систему начала вводить в конце восемнадцатого века, деточка. Это – творение Французской революции. А вот до нее был полнейший, прости господи, бардак. Каждая страна изощрялась на свой лад. В России были вершки, аршины, сажени и что-то еще.
– В Германии? – спросил Полищук.
– Германии еще не было. Было бог весть сколько княжеств, и каждое по-своему с ума сходило. Дай бог памяти, когда они объединились? Уже в девятнадцатом веке… Но бог с ними. Эта единица измерения должна быть не больше… – антиквар схватился за линейку. – Ну, никак не больше четырех сантиметров. Если уже пять – пять помножить на восемь – то мы вылетаем за пределы картины. Скорее всего что-то вроде английского дюйма. Спроси, деточка, у Тадеуша – может, он что-то знает?
Тоня перевела вопрос Тадеку.
– Была у нас старая мера «палец», примерно столько, – Тадек раздвинул ножки циркуля. – Была «ладонь» – как три «пальца».
Циркуль приложили к линейке.
– Практически английский дюйм, – сказал Полищук. – Восемь «пальцев» сверху… Почему бы нет? Восемь «ладоней» уже не поместится. Видимо, у всех народов есть единица измерения в два-три сантиметра. В Китае, я знаю, есть цунь – тридцать три миллиметра. А в Курляндии?
– А Интернет на что? – ехидно поинтересовалась Тоня. Ехидство относилось к следователю.
Полищук уже орудовал циркулем.
– Восемь «пальцев» или дюймов попадают как раз на холмистую местность, – сказал антиквар. – В этом что-то есть. Ошибка в миллиметр – и мы уже не на верхушке холмика, а на склоне того холма, который за ним.
Тоня, повернувшись к ним спиной, возилась с мобильником.
– Что ты там делаешь, деточка? – спросил Хинценберг.
– Стараюсь понять, пользовались ли в Курляндии дюймами, – ответила она.
– И как? – Полищук попытался заглянуть ей через плечо.
– Сейчас узнаю… – отрешенно ответила она и понеслась по просторам Интернета.
– Был курляндский дюйм! – воскликнула она минуты полторы спустя. – И баварский был! И рижский! И ревельский!
– Сколько это, деточка?!
– Три сантиметра тридцать шесть миллиметров!
Хинценберг опять схватился за циркуль и линейку. Все следили за ним: Тоня и Полищук – с нетерпением, а Тадек – с недоумением.
– Вот! Примерно тут! – показал антиквар точку на пересечении линий. – Где карта?
Карта, которой пользовался покойный Влад, была разложена рядом с репродукцией.
– Вишневский был прав. Они почти совпадают. Ну что же… – Полищук старался говорить спокойно. – Осталось только поехать и выкопать клад барона. Тоня, спросите Тадеуша – он твердо уверен, что клад не был вынут раньше?
Тоня перевела вопрос.
– Ни за что в этом мире нельзя поручиться. Сразу после Оливского мира он еще лежал в земле. Если бы его откопали, то дочь фон Нейланда получила бы завещание, и не случилось бы судебных процессов. А вот если его нашли в восемнадцатом веке, когда тут опять шведы со всеми воевали, или в девятнадцатом, когда в Курляндии побывали наполеоновские войска, или в Первую мировую, или во Вторую мировую, – ну, тогда, вы понимаете… Тогда я напрасно кучу денег потратил. Холера это, а не клад! – таким выводом завершил свою речь Тадек, причем уже не по-английски, а по-польски. Но его все поняли.
– Риск – благородное дело, – заметил Хинценберг. – А тому, кто найдет клад, наверняка причитается какой-то процент. Даже если его поделить на четыре части, этот процент…
– А как? – спросил Полищук. – Не хотелось бы просить у Айвара машину для такой цели. Да все машины у ребят, кажется, в разгоне.
Тадек как-то догадался, о чем они говорят. Попросив Тоню перевести, он внес свой вклад в авантюру:
– Во-первых, не четыре, а пять. Влад тоже искал клад, он даже погиб из-за этого проклятого клада, но осталась жена. Во-вторых, а на что моя красавица?
Так он называл огромный джип цвета пепельно-серый металлик.
– Значит, завтра утром, – подвел итог антиквар. – Наши номера в «Метрополе», наверное, уже сдали, но возьмем другие, попроще. И, Сергей, вам тоже не мешало бы выспаться на нормальной постели.
Полищук пошел за своей дорожной сумкой, стоявшей в каком-то закоулке полицейского управления. Тадека отправили к машине. Тоня и Хинценберг остались одни.
– А что еще сказали эти два господина, которые улетели в Канаду? – спросила Тоня. – Они хотя бы извинились за то, что сбежали от меня?
– Нет, деточка, к сожалению, не извинились. И давай больше не будем об этом. Ты ведь догадываешься, что они найдут не только Тирумса, но и Вецозолса? Они всерьез взялись за это дело. Деловые люди… и пойдут до конца… Им-то легко! – вдруг воскликнул антиквар. – У них-то все просто! У них нет каши в голове, как у меня.
– Господин Хинценберг!..
– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?
– Что, господин Хинценберг?
– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?
