Дарья Плещеева - Число Приапа
– Пиши! – приказала госпожа фон Нейланд. Но ему было не до пера с бумагой.
Он вспомнил Марию-Сусанну.
Все перевернулось в голове! Вдруг стало ясно, что он любит эту гордую девушку так, как вовеки не полюбил бы Клару-Иоганну. И теперь, если фон Нейланд погибнет, она останется нищей. У нее только картина – а письма с ключом она не получит никогда!
А кто в этом виноват?
Кнаге выбежал из старухиной спальни.
Нужно было спасти те обрывки, которые Клара-Иоганна бросила в яму. Нужно было достать их, сложить, склеить, спрятать! И сделать так, чтобы они попали в руки к девушке. Остальное не имело значения.
Место на обочине тропинки он нашел сразу. Копал руками, просеивал в пальцах землю, каждый клочок обдувал и чуть ли не целовал. Наконец удалось собрать письмо – недоставало только одного уголка, где не было слов.
У Кнаге были с собой свернутые в трубочку пейзажи. Чтобы не растерять клочки, он распустил узел и вложил их между холстами. Потом он пошел к мельнице.
Мельничиха уже была там – врачевала мужа и парней. Вокруг суетились дети, прибегали и убегали.
– Лучшее средство – паутина, – сказала она. – Наши женщины всегда, если мужчин выпорют, по всем углам ищут паутину, чтобы приложить. Хорошо плохим хозяйкам – у них этого лекарства вдоволь… Бренцис, живо в старую клеть! Там, под стрехой, еще не смотрели!
Кнаге попросил у нее кусок хлеба и забрался в сарай. Он чувствовал себя как растение, выдернутое из земли и засыхающее. Именно сейчас он обнаружил у себя совесть. И эта совесть грызла его так, как никогда в жизни, – должно быть, решила взять свое за многие годы бестолковой жизни.
Было стыдно перед фон Нейландом-живым, а еще стыднее – перед фон Нейландом-мертвым.
Было стыдно перед Марией-Сусанной.
И перед самим собой тоже – надо ж было уродится таким дураком…
Кнаге словно вывалился из кошмарного сна, в котором чуть не женился на ведьме-людоедке, в светлое и радостное утро. Вспоминать сон не хотелось – его следовало оставить за спиной и идти дальше – идти туда, где можно будет исправить свою ошибку. Авось Господь и смилуется. Авось даст хоть издали посмотреть на строгую и гордую девушку…
Кнаге поплелся обратно в усадьбу, чтобы написать письмо под старухину диктовку. Как быть с жалобой на покойника дальше – он не знал. Если герцог Якоб со всей семьей в шведском плену, то вряд ли он принимает послания от подданных.
Вдруг живописца осенило – нужно приложить жалобу к письму фон Нейланда, адресованному Марии-Сусанне. Мысль была безумной – вдруг герцог как-то освободится, вернется, начнет судить, карать и миловать? Наследник Шнепельна и прочего имущества барона – фон Альшванг, его наследница, очевидно, сестра, Анна-Маргарита фон Боссе, но если его сочтут виновником дядиной смерти – может ли он наследовать владения своей жертвы и передать их сестре?
Конечно, у фон Нейланда был шанс уцелеть. Он знал окрестные леса, он мог уйти тайными тропами; в конце концов, он мог сдаться в плен, попасть в заточение, выжить. И тогда он должен был узнать правду!
Кнаге весь вечер просидел у старухиной постели, записывая проклятия. Вонь в спальне он терпел более мужественно, чем даже сам от себя ожидал; совесть язвительно шептала – так тебе и надо. В конце концов госпожа фон Нейланд стала заговариваться. Кнаге в панике побежал за мельничихой.
Переночевал он в сарае.
К полудню следующего дня на мельницу пришел крестьянин с соседнего хутора, принес плохую новость: шведы нашли охотничий домик фон Нейланда, окружили его, затеяли перестрелку, барон погиб, но и враги его не уцелели – парни заманили их в болото. Свидетельницами боя стали женщины с детьми, собиравшие в лесу грибы, они отсиделись в овраге, а потом своими глазами видели тело барона на носилках. Ян хотел привезти своего господина в Шнепельн и похоронить на родовом кладбище.
Мельничиха разрыдалась, мельник ругался последними словами. Никто не заметил, как Кнаге забрал из сарая свои вещи и ушел.
Он пешком добрался до Фрауэнбурга и долго ходил вокруг дома, где снял комнаты, – опасался встретиться с Кларой-Иоганной. Но ее, похоже, в городе не было. Тогда он осторожно проник в комнаты.
Кроме прочего добра, у Кнаге была ботаническая книжка с гравюрами. Она часто пригождалась, когда он писал картины из древней греческой жизни и пышные букеты в вазах. Кнаге разгладил клочки письма фон Нейланда и уложил их между толстыми страницами. Так же он поступил и с письмом госпожи фон Нейланд. Потом он приготовил капельку клейстера – в ложке, на пламени свечи, – и пальцем смазал обрез. Теперь клочки и жалоба уж точно бы не вывалились – а восстановить письмо Марии-Сусанне ведь можно и в Либаве. Уложив книгу на самое дно мешка, Кнаге забрал свое имущество – и был таков.
Он должен был добраться до Либавы, найти мастерскую Ганса Штадена и оставить там письмо для Марии-Сусанны. И это живописцу почти удалось.
Кнаге в поисках ночлега набрел на пустой дом. Дверь была сорвана с петель. Ложиться там, куда всякий мог вломиться, Кнаге не рискнул. Он забрался на чердак и втянул за собой лестницу. Сон не шел – Кнаге пытался придумать себе будущее. Он мог бы остаться в Либаве и дождаться там Марии-Сусанны. Встреча получилась бы удачной – к тому времени Кнаге сумел бы как-то устроиться в жизни, хоть подручным к маляру пойти, и оказал бы одинокой девушке покровительство.
Рано утром живописец проснулся от стрельбы. Еще плохо соображая спросонья, он высунулся из окошка. И, казалось бы, совсем далеко стреляли, однако шальная пуля нашла цель – Кнаге рухнул на пол с дыркой в виске.
Смерть была милосердной – мгновенной.
Курляндия и Рига, наши дни
Тоня не считала себя красавицей. Когда подружки ее хвалили, она чувствовала в этом какой-то подвох. Тадек, естественно, об этом не знал. То, что девушка отказалась поужинать с ним в ресторанчике, он счел кокетством; а раз паненка кокетничает, значит, есть шанс.
Хинценберг, заметив, как поляк распускает хвост, немедленно вмешался в игру.
– Деточка, пойди и поужинай! В Польше еще живы традиции правильного ухаживания за прекрасными дамами. Хоть посмотришь, что это такое.
– Я не голодна, – ответила Тоня.
– Неужели он тебе совсем не нравится? Он неглупый парень, обаятельный, в искусстве разбирается. Тебя же никто не потащит за ухо в постель. Пойди, деточка, а Сергей пусть посмотрит, как у него из-под носа уводят такую девушку!
Довод сперва Тоню ужаснул: это что же Хинценберг подумал о нее несуществующих отношениях со следователем? А потом она поняла, что антиквар дал хороший совет. Пусть Полищук видит, что она – не серая мышка, которой можно командовать. Назло Полищуку – это был точный аргумент.
В гостиничный номер она вернулась во втором часу ночи, а вставать нужно было в восемь. Тадек и ручки целовал на прощание, и в щечку, и даже порывался в губы, но Тоня его оттолкнула. Потом, лежа в постели, пожалела об этом: парень ей нравился, а месть Полищуку была бы полной. За что месть – она словесно определить не могла, только понимала – его за что-то нужно проучить. С тем и заснула.
Утром ее обрадовал Хинцеберг.
– Ты не представляешь, сколько в этой сумке всяких черных дыр! Вот посмотри, деточка, – он стал показывать всякие загадочные отсеки в фотосумке, предназначенные для двух аппаратов, нескольких объективов и еще каких-то непонятных Тоне штучек. – Я искал маленький нож, я обычно кладу его вот сюда, его не было, тогда я все вывалил на кровать – и что же я увидел? Он все это время там лежал!
Антиквар вручил Тоне ее потерянный телефон.
– Только он совсем разрядился, деточка. Придется уже в Риге заряжать, нас время поджимает.
Тоня посмотрела на босса с огромным подозрением. А он в ответ улыбнулся, как невинное дитя, и на морщинистом лице было написано: да как ты могла подумать, что я хотел тебе помешать созваниваться с женихом?!
Возле джипа антиквар и эксперт встретились с Тадеком. Он помог устроить сзади на полу тяжелую сумку, а потом целовал Тоне ручку в самую подходящую минуту – из дверей гостиницы как раз вышел Полищук.
Отчего Тоне хотелось, чтобы следователь это видел, – она сама не могла понять. Этот крепкий и суровый мужик с постоянно сдвинутыми бровями вызывал у нее раздражение. Что-то в нем было такое, что немедленно возникало желание перечить и протестовать.
Ехать до Снепеле было недолго, доехали бы и быстрее, если бы не переходившее дорогу стадо коров. Тадек от нетерпения погудел, но коров даже пароходным ревуном было бы не пронять – шага они не ускорили.
Довольно скоро джип пепельно-серого цвета, да еще «металлик», остановился у разрушенного коровника.
– Где-то тут сидел художник, – сверившись со своим планом, сказала Тоня. – Смотрел он вон туда. На правом холмике, очевидно, была мельница. На левом – тот дом, который на месте могилы.
