Сумерки Эдинбурга - Лоуренс Кэрол

Дикерсон откашлялся и отер пот с верхней губы.

— Держитесь, — сказал Иэн, кладя руку ему на плечо.

— Я справлюсь, сэр, — пробормотал Дикерсон, снова подступая к трупу.

Крови почти не было — похоже, основные повреждения пришлись на внутренние органы. Освобождая труп от зеленой твидовой куртки, Иэн увидел ярлычок дорогого лондонского ателье. На обшлаге правого рукава не хватало пуговицы.

— А что об этом скажете, сержант? — сказал Иэн, протягивая куртку Дикерсону.

Тот бегло осмотрел оба рукава:

— На левом рукаве две декоративные кожаные пуговицы, сэр, а на правом одной не хватает.

— И какой вывод вы из этого сделаете?

— Кажись, мистеру Вайчерли следовало заглянуть к портнихе.

— А вы взгляните на состояние остальной одежды — все в идеальном порядке, если не считать следов падения.

— Выходит, эта пуговица оторвалась, когда…

— …Когда они боролись, сержант, — там, на вершине Артурова Трона.

Дикерсон почесал в затылке:

— Вы уж меня простите, сэр, да только улика-то для такого вывода не слишком основательная.

— Тоже верно. Чтобы подтвердить мою версию, мне нужно что-то еще.

— А что именно вы ищете, сэр? — спросил Дикерсон, аккуратно укладывая куртку на стоящий рядом стул.

— Пока что и сам не знаю, сержант, — отозвался Иэн, расстегивая воротник льняной рубахи, — но надеюсь узнать, когда найду.

И в следующее мгновение он увидел на теле молодого Стивена Вайчерли именно то, что искал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лиллиан Грей вышла из мясной лавки, осторожно ступая по неровным булыжникам блестящей от дождя мостовой. Она вполне могла остановить один из двухколесных кебов, что катили мимо, поднимая фонтаны воды, но даже в своем почтенном возрасте Лиллиан весьма ценила ту пользу, которую способна принести человеку физическая нагрузка. Повесив на руку плетеную корзину с объемным свертком из коричневой бумаги, она пошла по Хай-стрит в направлении Главной кирки — собора Святого Эгидия, чтобы заглянуть туда на минутку перед тем, как возвращаться домой. Она старалась отдавать дань памяти своему милому Альфи хотя бы раз в неделю. Лиллиан не верила ни в одного из созданных людьми богов, но Альфред, благослови его Господь, всю свою жизнь был верующим христианином, и она чтила его память. Это было самым малым из того, что Лиллиан могла сделать для него после сорока лет брака. Муж оставил ей небольшое состояние, и Лиллиан была искренне благодарна ему за это, но только, не раздумывая, обменяла бы любые деньги на возможность и дальше прижиматься к его теплому телу холодными эдинбургскими ночами.

Брызги воды из-под колес проехавшего рядом кеба долетели до щеки Лиллиан, и она поглубже надвинула на голову шерстяную шаль. Возница не обратил ни малейшего внимания на ее негодующий взгляд и преспокойно продолжал охаживать кнутом два серых в яблоках крупа. Лиллиан вытерла лицо рукой в перчатке, а потом снова приподняла юбку, чтобы не измочить подол в лужах. Она провела в этом городе полжизни и успела хорошо узнать местную погоду, вот только узнать отнюдь не означает привыкнуть.

В Эдинбурге чудило даже само солнце. В самый разгар лета оно отказывалось уходить с неба в положенный час и продолжало отважно сиять до девяти вечера и дальше. Зимой же весь окружающий мир погружался в бесконечные сумерки — солнце едва-едва вскарабкивалось над линией горизонта и ползло по небу обессиленно, словно совершенно истощенное своими летними безумствами.

Лиллиан поднялась по Хай-стрит, оставив в стороне собор Трон Кирк с его остроконечным черепичным навершием, сереющим в дымке ледяного дождя. Она шла в собор Святого Эгидия — Альфи всегда восхищался его величием и роскошью и не упускал случая напомнить жене, что именно тут был главный центр шотландского вероисповедания. За собором стоял дом Джона Нокса, отца-основателя Реформации в Шотландии, который сперва провел два тяжких года в неволе на французских галерах, чтобы потом увести шотландцев из плена французского католичества. И хотя христианской вере в жизни Лиллиан места не было, она почитала Нокса как подлинного национального героя. Вообще же ей по душе был спиритизм, и она регулярно посещала сеансы мадам Фламбо по пятницам.

Вступив в огромное каменное здание, Лиллиан зябко поежилась, звуки ее шагов эхом отдались среди молчаливых стен. Тут из-за высоких спинок церковных скамей в центральный проход высыпала толпа хихикающих и толкающихся школьников.

— Тихо! Сюда, дети, за мной! — громко зашипела учительница, сбивая их в большое бело-голубое стадо. Это была крепкая дама в плотном шерстяном костюме — и без корсета, с неодобрением отметила Лиллиан. Дети послушно пошли за своей предводительницей, перешептываясь и трясясь от сдерживаемого смеха. Их подошвы шуршали по мраморному полу. Пара старших девочек самым неуважительным образом уставились на Лиллиан, и она ответила им тем же.

Лиллиан прекрасно знала, что уже немолода, но терпеть не могла тех, кто сбрасывал ее со счетов из-за возраста. Жизнерадостная женщина с острым умом и энергичностью, которым позавидовали бы иные дамы и вдвое моложе, она негодовала, если юная торговка в лавке вдруг начинала говорить с ней подчеркнуто медленно или громко.

— Говорите-ка потише, — раздраженно бросала она таким, — я не глухая!

Лиллиан нравилось изумление, появлявшееся в таких случаях на лице собеседника, и все же это удовольствие не могло искупить чувства очередной обиды, причиненной беззаботным эгоизмом юности. Лиллиан прекрасно помнила, как ей самой казалось когда-то, что юность будет длиться вечно, а старость может прийти к кому угодно, но уж никак не к ней.

Характер Лиллиан Грей являл собой прелюбопытнейшее сочетание духа подлинного бунтаря и трезвой практичности консервативной шотландской матроны. Она вполне осознавала эксцентричность своего характера, однако, как подлинная дочь Шотландии, не стыдилась, а даже гордилась ею. Лиллиан зашагала к дальнему концу прохода под взмывающими ввысь каменными арками, не без труда удерживая на руке тяжелую корзину. Ее взгляд поднялся к большому витражному окну на западной стене.

В юности Лиллиан изучала искусство — в семье считалось, что у нее есть «художественная жилка». А после смерти Альфи она совершенно случайно занялась фотографией, купив как-то громоздкий фотографический аппарат на толкучке. Остановившись под изображением архангела Гавриила с огненным мечом, Лиллиан потерла шею быстрыми движениями сильных пальцев, а потом склонила голову и выдохнула безмолвный привет своему дорогому Альфи (она ни за что на свете не назвала бы это молитвой, потому что молитва предполагала веру в Бога, наличие которой в своей душе Лиллиан с гордостью отрицала).

Закончив с этим делом, она извлекла из кармана юбки маленькие золотые часы и взглянула на циферблат. К ее немалому изумлению, было уже почти пять. Оставалось всего полчаса на то, чтобы дойти до дома и поставить чайник для Иэна, любимого племянника, сына сестры Лиллиан, обещавшего ее навестить. Они всегда ладили, но смерть дорогой Эмили связала Лиллиан и Иэна еще крепче. Сосиски, что лежали в корзине, предназначались как раз для племянника — Лиллиан намеревалась приготовить его любимое жаркое из капусты и картофеля. После смерти Альфи она настояла на том, что будет выплачивать племяннику ежегодное пособие (она в жизни не потратила бы всего доставшегося ей сама), но Иэн, благослови его Господь, не оставил работу полицейского, хотя тетушкины деньги полностью избавили его от необходимости зарабатывать на жизнь.

Лиллиан поспешно вышла из церкви. Когда она миновала западный вход в собор, мимо пронеслись двое мальчишек в школьной форме. Замерев на мгновение, они одновременно сплюнули на выложенную прямо в брусчатке каменную мозаику в форме сердца и помчались дальше. Это было Сердце Мидлотиана, названное так по прозвищу давно снесенной Толбутской тюрьмы и отмечавшее место, где когда-то располагались ее главные ворота. Сэр Вальтер Скотт посвятил этой тюрьме, где проводились публичные казни, немало места в одном из своих шотландских романов, который так и назвал — «Сердце Мидлотиана» [3]. Прохожие плевали в Сердце на счастье и из чувства шотландского патриотизма — Лиллиан, впрочем, считала эту примету лишь предлогом, которым пользовались мальчишки для того, чтобы безнаказанно плеваться на людях.