Дэвид Дикинсон - Спи, милый принц
— Он — один из самых близких моих друзей, леди Грешем. Мы уже много лет знаем друг друга. А кроме того, у меня имеется адресованное вам письмо от премьер-министра. Я просто не решился доверить его почтовой службе.
Леди Бланш была женщиной высокой и стройной. Немного за шестьдесят, думал Пауэрскорт, родилась, скорее всего, в правление Вильгельма IV[64]. Черная юбка до полу, темно-красная блуза. Жемчужное ожерелье на шее, к которому она подносила время от времени пальцы, словно проверяя, на месте ли оно.
— Роузбери я знала совсем еще молодым человеком. А с этим Солсбери не знакома, — она отмахнулась от премьер-министра, как если бы тот был человеком вконец худородным, а то и приобретшим состояние, подвизаясь в торговле. — Роузбери человек очаровательный. Он приезжал сюда на один из наших приемов, много лет назад. По-моему, в тот уик-энд у нас был Дизраэли.
Интересно, подумал Пауэрскорт, как это Дизраэли удалось втереться сюда, если даже Солсбери считается здесь persona non grata. Обаяние и лесть, решил он, — обычные приемы Дизраэли.
— Он был на редкость забавен — я говорю о Роузбери. Развлекал нас все дни, что провел здесь. И такие изысканные манеры, — голос у нее был высокий, но время от времени надтрескивался, точно разбитое зеркало. — Впрочем, вы, лорд Пауэрскорт, приехали сюда не для того, чтобы выслушивать воспоминания о блистательных днях Торп-Холла. Чем я могу помочь вам в вашем деле?
В том, как она произносила название Торп-Холла, присутствовало нечто особенное, как если бы дом этот был святилищем, которое надлежит оберегать от чужаков.
— Я хотел задать вам несколько вопросов о вашем сыне, леди Грешем.
— О моем сыне? О сыне? — леди Бланш Грешем выпрямилась и застыла в кресле, уставив на Пауэрскорта полный осуждения взгляд. — Прежде всего, лорд Пауэрскорт, вам следует помнить, что мой сын — Грешем. Грешем.
Да, вот именно. Прежние Грешемы — Грешемы, облаченные в мундиры, Грешемы, возлежащие, отдыхая, в креслах, словно бы покивали в знак согласия со стен длинной, длинной гостиной своего родового поместья.
— Грешемы играли в истории Англии видную роль в течение более чем шести столетий, лорд Пауэрскорт. Возможно, они прибыли сюда вместе с Вильгельмом Завоевателем. Хотя сказать это с уверенностью невозможно. Одного из моих предков сожгли на костре в правление ужасной королевы Марии, он умер за веру. Говорят, что прочие протестанты, казненные вместе с ним, кричали и плакали, когда их охватило пламя. Грешем же не издал ни звука. Грешемы не плачут.
Я читала хроники тех времен, наши семейные документы, лежащие где-то на чердаках дома, в котором мы с вами сидим. Священники были тогда растленны, лорд Пауэрскорт. Аббатов пожирала алчность. Они обирали богатых людей. И обирали бедных. Монахов интересовали скорее грехи плоти, чем спасение душ. А индульгенции! Ими торговали ради того, чтобы потворствовать причудам Папы римского, стремившегося восславить свой город не столько благословениями мира иного, сколько чертогами этого.
Да, подумал Пауэрскорт, родство с семьей католиков и вправду должно было обернуться здесь, в Торп-Холле, серьезной проблемой.
— Мой род, — продолжала она, — столетиями живо участвовал в делах нашего графства и нашей страны. На тех полях за окнами мы охотились поколениями. Поколениями, лорд Пауэрскорт. И приветственный кубок Грешемов, который здесь подносили гостям, был, как всегда говорили охотники, лучшим в графстве, если не во всей стране.
Она ненадолго замолкла. Дух этой женщины, подумал Пауэрскорт, не удастся сломить никогда. Хоть на костер ее возводи за веру. Она не издаст ни звука. Грешемы не плачут.
— Эдуард — последний в нашем роду. В очень длинном роду, лорд Пауэрскорт.
Голос ее, когда она заговорила о сыне, смягчился. И Пауэрскорт вдруг увидел их, плывущих летом по озеру, — солнечный свет, изливающийся на золотистые локоны красивого мальчика, мощь материнской любви, изливающейся в его душу. Впрочем, мягкости леди Бланш хватило не надолго.
— Полагаю, вы хотите расспросить меня о его браке, лорд Пауэрскорт. Я избавлю вас от необходимости подбирать слова для вопроса, который обоих нас мог бы поставить в неловкое положение. Думаю, вы знакомы со слухами, с тем, о чем судачат в Лондоне.
«Лондон» звучит в ее устах, как «Содом», подумал Пауэрскорт, тихо сидевший в своем кресле, озирая студеный ландшафт за окнами.
— Девицу ту я никогда не видела. Я не присутствовала на венчании. Не присутствовала и на похоронах, событии, смею сказать, для меня более счастливом. По-моему, ее звали Луизой. Такое заурядное имя. Приказчиц в лавках зовут, сколько я знаю, Луизами. И дочерей бакалейщиков. Этот брак был попросту невозможен. Грешемы не берут в жены приказчиц. Как не берут и католичек. И никогда не брали.
Ну, как же не брали? — как раз и брали, подумал Пауэрскорт, прикидывая, как бы ему повернуть разговор в нужном направлении.
— Эдуард когда-нибудь привозил сюда принца Эдди? В Торп-Холл?
— Принц Эдди? Это тот, что умер недавно? Да, привозил. Принц бывал здесь множество раз. Мне он казался весьма хилым молодым человеком. Дурная кровь, жидкая кровь. Что-то с ней было не так. В его возрасте и скончаться от столь дюжинной болезни, как инфлюэнца. Это доказывает лишь присутствие некоего изъяна в породе.
— А Луизу принц Эдди знал? — Пауэрскорт обронил вопрос легко, словно носовой платок.
— Дорогой мой лорд Пауэрскорт, неужели вы думаете, что мне может быть известен ответ на этот вопрос? Я же сказала вам, на венчании я не присутствовала. На похоронах тоже. Вряд ли можно было ожидать от меня, что я стану заглядывать в тот дом, дом, в котором они жили на деньги, вырученные бакалейщиком.
— Простите мой следующий вопрос, но известно ли вам что-либо относительно обстоятельств ее смерти?
— Нет. Я ни о чем не спрашивала. Не интересовалась. Я считаю, что это не мое дело. Я просто рада, что Эдуард избавился от нее.
Пауэрскорт задумался: достанет ли материнской любви на то, чтобы заставить леди Бланш явиться в маленький дом, купленный отцом-бакалейщиком, и столкнуть с лестницы невестку, которой она никогда не видела, чтобы та разбилась до смерти. Нет, навряд ли. Правда, он чувствовал — леди Бланш говорит ему не все, что знает. Но с другой стороны, она никогда всего и не скажет, даже если он досидит здесь до времени, когда сойдут снега и по озеру можно будет снова кататься в ялике.
— А где сейчас Эдуард, леди Грешем?
— Эдуард? О, после дней, проведенных им в Сандринхеме, он уехал отсюда. Он вернулся тогда очень бледным, ужасно бледным. Полагаю, такой там, в Норфолке, климат. Хотя кое-кто говорит, будто он все еще горюет из-за смерти своей девицы.
Сказать «Луизы» она не смогла бы, отметил про себя Пауэрскорт. Довольно. Один, ну, от силы, два раза, это все, что она способна снести. Грешемы, во всяком случае, некоторые из Грешемов, не говорят «Луиза».
— И куда он направился? Когда уехал отсюда?
— Сказал, что едет в Италию, лорд Пауэрскорт. Он уехал всего лишь на прошлой неделе. Эдуард сказал мне, что хочет совершить путешествие в Рим. Я не стала спрашивать, что это значит. Возможно, тут есть какая-то связь с его ужасной религией. Вы хотя бы немного знаете Италию, лорд Пауэрскорт?
«Италия» прозвучала у нее, как имя соседа — ближайшей помещичьей семьи, быть может.
— Знаю, леди Грешем. Довольно хорошо. Он не сказал, направится ли он прямиком в Рим?
Он и направился уже прямиком в Рим, думал Пауэрскорт, подобно Ньюмену[65], Маннингу[66], всем тем, кто обращается в католичество, — сотням, если не тысячам людей, проделавшим это при одной только его жизни. Впрочем, Пауэрскорт чувствовал, что упоминать об этом не стоит.
— Что-то такое он говорил. По-моему, он сказал, что сначала заглянет в Венецию.
В этой длинной, длинной гостиной разожжены были два камина. И все-таки Пауэрскорт все то время, что сидел в ней, ощущал холод. Возможно, здесь никогда уже не станет тепло.
— Впервые я отвезла его в Венецию, когда ему было шестнадцать, лорд Пауэрскорт. Нас было лишь двое, он и я.
Пауэрскорт так и видел их, уже не в гребном ялике, а в гондоле, пролагающей путь по переполненным лодками водам Большого канала.
— Эдуард обожал Венецию. Он говорил, что в ней привлекательно все. И любил прогулки по самым бедным кварталам — ну, знаете, лорд Пауэрскорт, разрушающиеся, обваливающиеся в воду палаццо, свисающее из окон постиранное белье.
— Я очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, леди Грешем. Правда. Вы замечательно все описали.
Она снисходительно улыбнулась. А Пауэрскорта вдруг страшно потянуло к расписаниям поездов. Поездов, пересекающих Европу. К быстрейшему способу достижения Венеции. Способу опередить лорда Эдуарда Грешема, некогда — конюшего покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, совершающего ныне путешествие в Рим. Может быть, стоит послать со станции телеграмму дворецкому лорда Роузбери?
