Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Молчи, Христа ради!
И, усмехнувшись, повернулся к лежащему на скамье Даниле.
— Мне так-то сказали правду — мол, к чирью твоему гусиный навоз приложен! Поверишь ли, конского навоза навидался — и ничего, а от этого чуть меня наизнанку не выворотило.
— Я завтра-то руками шевелить смогу? — спросил Данила.
— Лучше бы отлежаться, светик, — и старуха принялась собирать свое имущество.
— Выходит, мне после каждого урока по три дня отлеживаться? ужаснулся Данила своему будущему.
— Тому, чему тебя учил Богдаш, не всякий кулачный боец обучен, сказал Семейка. — Я-то знаю, сам дураком был, смолоду в стенке стаивал! Вот ты все шею трешь, досталось шее! А кто велел выходить в одном зипунишке поверх рубахи?
— Двигаться легче, — объяснил Данила.
— Теперь уж совсем легко, свет! На лед в тулупах выходят, с вот такущими воротниками, и те воротники еще чуть ли не войлоком подбивают. Шею беречь надобно! Потом — без шапок вы из конюшни выскочили. Ну, до Богдашки не всякий кулаком дотянется, чтобы ему зубы пересчитать — руку в сажень длиной сперва отрасти. А тебя, дурака, всякий ткнет в рыло — и шамкай потом, как старый дед! Когда дерешься — шапку в зубах зажимай непременно! Она и удар гасит, вскользь пускает, и во рту у тебя — вроде распорки.
— И точно…
Данила соглашаться с кем бы то ни было — не любил, но тут вспомнил прошлой зимой, когда на льду Москвы-реки, как раз под Кремлем, сходились стенки, выбегал посмотреть и еще подивился этим самым шапкам.
— Еще — рукавицы. Богдаш тебя голым кулаком бил — вот и больно! А когда стеночники сходятся — они в меховых рукавицах. Удар-то должен не кости ломать, а с ног сбивать. Не устоишь — ну и уползай себе подобру-поздорову, лежачего не бьют. Правда, есть умники — бьются с закладками в рукавицах. А закладка — или свинца кусок, или камушек. Всякую рукавицу не проверишь… Еще — онучи! Можно и в сапогах биться, но лучше в лаптях. Ежели, конечно, не собираешься недруга ногами забить. Тогда тяжелый сапог нужен. А учиться — непременно в лаптях!
— Чтобы друг дружку не поранить? — догадался Данила.
— И это тоже. А другое — онучи толсто намотать. У человека, как у коня, коли лодыжку повредить — не бегун и не боец. Онучи правильно намотать — с них удар соскальзывает, ступню они крепко держат.
— А еще? — Данила, хоть и побитый, был нетерпелив.
— Еще? За Богдашкой следи, вот что еще! — Семейка рассмеялся так, как он это делал всегда — почти беззвучно, и глаза его сделались узенькими щелочками. — Он, блядин сын, думает — раз сам тебе показал, так ты все тут же и понял! Учить-то не умеет, а берется! Ты следи, свет, как он бьет.
— А как он бьет?
— Видел, как малые дети на кулачки бьются? Парнишка ткнет другого да и отскочит — неохота ему, вишь, сразу сдачи получить. А ты на одних тычках далеко не уедешь. Ткнул — хорошо, да пока рука назад приходит, ты как раз по рылу огребешь. А Богдашка руку-то назад не просто возвращает, а по-хитрому. Приглядишься, поймешь — твое счастье!
— Так платить-то будете, соколики? — прервала беседу знахарка. — Мне тут с вами до заутрени сидеть недосуг!
Лечение происходило в домишке, который занимали вдвоем Семейка с Тимофеем. Тимофей был на конюшне — исполнял и свою, и Данилину работу, ругая при этом Желвака на все корки.
— Ему на дело идти, а ты его чуть калекой не сделал, ирод!
— Так коли ему кулачный бой — для дела, что ж он не сказал? Я бы сам заместо него пошел! — оправдывался Богдаш, и тогда Тимофей, несколько остыв, растолковал ему положение.
— Ну так что же? Я их замашки знаю! И Соплю того тоже знаю! Коли Данилка к нему придет в бойцы проситься, он первым делом дня два за свой счет поить будет да еще рукавицы с шапкой преподнесет, чтобы привязать покрепче. А за три дня Данила и позабудет, где что болело, он крепкий.
— Ну, не дурак ли?! — снова возмутился Тимофей. — Кабы он просто в бойцы нанимался — то у него не то что два дня, неделя до Масленицы впереди! А он ведь розыск ведет. Ну как его раскусят? Не отобьется же!
— Черт бы их всех побрал…
— Вот и выходит, что из-за тебя, обалдуя, государево дело откладывается!
На это Богдаш ничего не ответил.
Но наутро, когда Семейка проводил с напутствиями Данилу в Хамовники, его в конюшнях не оказалось…
* * *После неудачной затеи с ловушкой Стенька с Натальей и разговаривать не хотели. И Стенька-то был готов покаяться, попросить прощения, даже не попрекать жену, что брякнула про медную сковородку ценой в пять алтын. А вот Наталье словно вожжа под хвост попала. Шарахалась от мужа — да и только. Даже протасьевская сковородка дела не поправила. Возмутившись тем, что муж после такого срама еще не постыдился притащить домой вещь, которая всю жизнь будет служить жене укором, Наталья из злобной вредности засунула ее на полку, за старые горшки, и отказалась пользоваться.
Стенька махнул рукой, решив, что до Масленицы немного осталось, а на Масленицу, когда вся Москва будет развлекаться и ликовать, Наталья помягчеет. И даже не стал задумываться о ее причудах — и без того мысленных трудов хватало.
А меж тем вовсе не гордость и не обида владели женой. Наталья влюбилась.
Поди не влюбись, когда такой молодец, как Богдан Желвак, в очи глядит и прельстительные слова на ухо шепчет!
На Стенькины уговоры Наталья поддалась довольно скоро — трудно, что ли, по Никольской прогуляться, в окрестных церквах, принарядившись, помельтешить, к тому же, в стрелецкой замоскворецкой слободе живучи, где все между собой знакомы, она малость заскучала. И еще треклятая медная сковородка!
Когда Богдаш нагнал ее в переулке, Наталья торжествовала — значит, еще хороша собой, коли такого красавца заманила! Прибежав же домой с победным известием, призадумалась…
Немудреные слова говорил Богдаш, да как глядел!.. Как дыханием ухо и щеку обжигал!..
Первым делом рассказала Наталья, как мужу в служебных делах помогает, подружке Домне Патрикеевой. Домнушка только ахнула.
В отличие от Натальи, которая до свадьбы жениха, может, раза два и видела, Домна со своим Михайлой вместе выросла и задолго до венчанья его полюбила. В последние разве что года полтора мать, словно спохватиашись, стала за доченькой присматривать, и именно это пошло на пользу супружескому счастью: шестнадцатилетняя Домна и семнадцатилетний Михайла, лишенные возможности открыто беседовать и смеяться на улице у калитки, стали решительно искать тайных встреч. Они не нарушили девства, краснеть им было не за что, но к свадьбе оба до того друг друга хотели — огнем горели. Вот и пошли у них детишки — один за другим!
Домнушка Наталью жалела — мало того, что с муженьком не слишком повезло, так еще и ребеночка Бог не дает. Узнав про статного молодца, который затмил подружке ясный свет, она и развеселилась, и советы давать принялась, как принарядиться да что молодцу говорить. И казалось обеим женкам, что до сей поры они не то чтобы спали — подремывали, а теперь словно проснулись, оживились, радость жизни ощутили.
Летела Наталья, как мотылек на огонь, и от мученья своего, от необходимости и мужу об успехах доносить, и Богдана от беды уберечь, совсем с ума сбредать стала. Дважды уж совсем готова была уступить — да изворачивалась. Богдаш не унимался, и, совсем запутавшись, Наталья одной рукой его отталкивала, а другой к себе манила, и доманилась!
Ночью, когда выяснилась, что не только Земский приказ, но и конюхи ловушку поставили, Наталья и дара речи лишилась, и соображения. Выяснилось, что нежности, нашептанные на ушко, и объятия горячие, и быстрые поцелуи все это было лишь средством вызнать какие-то смутные тайны Печатного двора. О том, что ее взгляды, объятия и поцелуи были тоже средством — завлечь в засаду предполагаемого посланца Немецкой слободы, она в тот миг как-то не подумала. И злосчастные слова о сковородке вырвались у нее от глубочайшей обиды и великой растерянности…
Уже на следующий день, разругавшись с мужем, она побежала к Домне.
Коли подумать — оба были хороши, и Богдаш, и Наталья. Но не получилось сразу разлюбить молодца — глубокая оказалась заноза! И знала Наталья, что никакой любовью Богдаш не пылал, а вспоминала то словечко, то взгляд — и жаром ее обдавало, и земля из-под ног плыла.
Умница Домнушка догадалась — к другой стрелецкой женке побежала, к третьей, к четвертой, и вызнала, который полк в Кремле теперь караул несет, да у кого из того полка родственник на Больших конюшнях служит, а от Больших конюшен, что в Чертолье, до Аргамачьих — рукой подать!
Знал бы Желвак, как много про него разведала ловкая женка! Первым делом не женат ли. Оказалось — нет, и даже не был. Разве что еще задолго до чумы овдовел. Затем — каково звание. Оказалось — стряпчий конюх, у государя на виду. Потом — какие слухи о нем ходят. Оказалось — из тех конюхов, которым сам дьяк Башмаков поручения дает… Вызнала Домнушка и распорядок дня на конюшнях — когда встают, когда коням корм задают, поят, чистят, моют, вываживают, а также — где и как конюхи кормятся. Все это она исправно Наталье рассказала.
