Далия Трускиновская - Деревянная грамота
Безмерно собой довольный, Данила повернул направо и стал искать улицу, достаточно широкую, чтобы быть Остоженкой или Пречистенкой, которая, по его разумению, тоже пролегала где-то поблизости. Обе вели к Волхонке, а оттуда до Боровицких ворот уж было рукой подать.
Москва оживала, народ уже тянулся к церквам, а иные и прямо к торговым рядам. Данила вынужден был все время придерживать Голована, а душа горела и летела — ему не терпелось рассказать Семейке о своей удаче, а пуще того узнать, как Семейка догадался искать следов на льду.
— Помнишь, когда с Авдотьицей поехали? Я уж тогда, свет, место заметил и подивился — тут ведь где-то в прошлом году стенка кулачных бойцов собиралась, — объяснил Семейка. Он уже трудился — мыл теплой водицей аргамаков, а потом растирал чистой соломой. Данила, раздевшись, взял свое ведерко, чтобы бежать к водогрейному очегу, за и застрял, увлеченный беседой.
— Так это они на льду были?
— А они всегда, когда перед Масленицей стенка собирается, в тихом месте учатся. Им же сладиться надобно, сработаться, кого — в чело, кого по крыльям ставить. Тоже ведь мастерство. Так вот — потом оказалось, что скоморохи тело увезли. Потом Томила в это дельце запутался, а ты же сам толковал, что он и кулачным боем занимается. Подумай-ка — что, коли один из тех скоморохов был Томила?
— Да уж подумал! Вряд ли бы он с Таганки или из Тайнинского потащился в Хамовники — ткача о помощи просить! Где-то поблизости прячется!
Данила был безмерно доволен, что может кстати упомянуть места на другом краю Москвы. Для него, очень плохо представлявшего себе все, что творится за пределами Кремля, это уже было подвигом.
— А теперь дальше соображай, свет! Кто мог знать, что Авдотьица для Приказа тайных дел старается? Тот, кто ее с нами видел. И с тобой — это бы полбеды. Ты парень молодой, у тебя с зазорными девками, может, всего-навсего блудное дело, да и с конюшен не часто выходишь. Меня заприметили. А где нас вместе видеть могли? До только возле церковки той, Николиной! Значит, тот, кто видел, поблизости живет…
Семейка вздохнул.
— И Авдотьица! — догадался Данила. — Она девка крепкая, сама кого хошь кулаком уложит. Если с ней что плохое приключилось — значит, несколько здоровых мужиков это сделали! Может, ее где-то взаперти держат — как ты полагаешь? Ведь не может же быть, что порешили!
Семейка поднес мокрый палец к губам — не галди, мол, ни к чему…
— Ты не думай, свет, что коли все шатко-валко, на живую нитку сметано, так уж и глупо, — негромко, как всегда, сказал он. — Эти веревочки, которыми я Авдотьицу, Томилу и мертвое тело вместе связал, только сначала гнилыми кажутся. Надо бы их подергать, на прочность попробовать, а потом уж судить…
— Стало быть, тебе убедиться нужно было, что бойцы и этой зимой в Хамовниках живут? — уточнил Данила. — Ну, живут! Только при чем тут та деревянная грамота?!
— Коли Томила тело увез — стало быть, и при чем, свет!
Они переговаривались через невысокую, Даниле по плечо, стенку между стойлами. Подошел Тимофей, уже в тулупе.
— Бог в помощь, соколики.
— И тебе.
Тимофей отстоял заутреню, был весьма доволен собой, а под мышкой держал готовую оконную раму со слюдой, обернутую в рогожу. Должно быть, собирался нести заказчику.
— Погоди-ка, — удержал его Семейка. — Данила ночью в разведку ездил, кое-что проведал, посовещаться надобно.
— Сейчас вернусь — посовещаемся.
Богдана сыскать не удалось — забрались в шорную втроем.
— Ну, я тоже пока не понимаю, что общего между бойцами и той грамотой, отрубил Тимофей.
— Но ведь что-то же есть! — воскликнул Данила. — Вот узнать бы!
— А как ты это разведаешь? — спросил Тимофей. — Сам, что ли, в бойцы подашься?
Данила призадумался. Тимофеева мысль сперва показалась жуткой — это же сколько тумаков принять?.. Потом Данила мужественно сам себе напомнил тумаки получены потому, что ответить как положено не умел.
Он всячески уворачивался от вывода, что свою долю тычков получил по глупости. Признать себя дураком, который сам под кулаки пьяноватых бойцов полез — это было для него недопустимо. Шляхетская гордость такого бы уж точно не перенесла…
— А могу и податься, — задумчиво произнес Данила. — Только мне бы малость поучиться сперва, а потом идти наниматься…
Он вспомнил, как рыжебородый Сопля усердно сватал его в бойцы — и улещал же, подлец, божился, что из Данилы выйдет толк! И еще каких-то знатных бойцов перечислял! В памяти всплыло имя «Одинец»… И Томилу ведь поминал, только, пожалуй, недобрым словом…
— А ты с Богданом потолкуй, — сказал Семейка. — Он, случается, на лед выходит кулаками помахать. И у какого-то деда всяким затеям обучился. В стеночном-то бою ногами бить нельзя, а в охотницком — можно, и он это умеет. В нашем деле тоже, бывает, пригождается…
— А потолкую, — решил Данила.
— Давай, — позволил и Тимофей. — Нас-то многие знают, кто поверит, что мы в бойцы подались? А тебя на Москве видят редко, тебе поверят. Да только сомнительно все это…
— И мне сомнительно, — согласился Семейка. — Так что же — сидеть сложа ручки, свет? Коли Данила всего-навсего на Томилин след нападет — уже ладно!
На том и порешили.
Дел на конюшне было немало, потому что Родька Анофриев заблаговременно принялся праздновать Масленицу, и Никишка с Гришкой его куда-то спрятали. Богдан же, как дал понять дед Акишев, взял коня и отбыл с притороченным к седлу мешком. В таких случаях дурацких вопросов не задавали и подорожной не спрашивали. Он вернулся на следующее утро, поспал немного и вышел довольный — видать, потому, что с заданием ловко справился.
Данила для разговора вывел его на двор. Двор этот был узок, тянулся вдоль самой кремлевской стены, отгороженный довольно высоким забором, и если зайти за угол конюшни — то ни с какой стороны собеседников не разглядишь, а только с Ивановской колокольни.
Услышав просьбу, Богдаш даже рот приоткрыл.
— Как же так вышло, что ты драке не обучен? — удивился он. — За мамкин подол, что ли, парнишкой держался?
Данила промолчал.
— Экий ты у нас! — продолжал Желвак. — Сиротинушку всяк обидеть норовит!
И на это ответа не получил.
— Ну, чего надулся, шляхтич?
— Коли можешь научить — так научи, а дурости слушать — кого другого ищи, — отвечал Данила. — На Москве бойцов довольно, за деньги всякий-то…
— За деньги! Вот то-то, что за деньги! — перебил Богдаш. — За деньги тебя научат, как в стенку встать и разом с другими сверху ударить! Настоящий-то бой…
Он призадумался и почесал в затылке.
Уже не язвительный задира стоял перед товарищем, а человек, мучительно ищущий нужное слово об очень для него важном деле. Слово, видать, заблудилось где-то, не шло на ум, а, может, и вовсе его на свете еще не было…
— Ин ладно! Становись!
— Как?
— Вот так, как я! — Богдаш скинул на утоптанный снег с плеч тулупчик, сжал кулаки и выставил их перед собой вплотную к груди. Чуть расставил крепкие длинные ноги, поднялся на носки и, словно пробуя, надежна ли под ним земля, стал легонько покачиваться.
Данила проделал то же самое. Качаться-то ему было не привыкать всякий раз, как разволнуется, лицо парень делал каменное, за лицом-то следить уж наладился, но непослушное тело было — как сосна в бурю, и не раз уж Семейка, хлопнув по плечу, предупреждал, что этак и грохнуться недолго.
— Вот так и колыхаться? — спросил он. — А коли ударят — так я и с копыт долой?
— Коли дурак, так и долой! — согласился Богдаш. — Стоять надо не крепко, а остойчиво. Вот тех-то, кто стоит крепко, и бьют! И не говори колыханье, говори — свиль. Сумеешь свилиться — удар пропустишь мимо и сам ударишь. Понял?
— Понял! — уверенно отвечал Данила. Хотя на самом деле до понимания было далековато…
— Тогда — бей меня! Бей, не бойся!
Данила, чуть склонив голову набок, смотрел на него, решая, как быть.
И дед Акишев, и Тимофей, и Семейка, и давний дружок Ваня, даже ведомый питух Родька Акинфиев, даже его здоровенные братцы двоюродные, Никишка с Гришкой, — все в один голос радостно твердили, что Данила принялся матереть, плечи отрастил, силы немеряной накопил! Как же с такой силищей да товарища треснуть? Ведь и повредить недолго?..
— Ну, до морковкина заговенья мне дожидаться?
Данила ткнул кулаком, попал в плечо, Богдаш устоял. Еще бы не устоять и четверти силы в удар не было вложено.
— И это — все? Мало каши ел, шляхтич! Голос, видать, — что в тереме, а душа — что в венике! Тебя, гляжу, плевком перешибешь!
Богдаш задирал Данилу откровенно, еще не со злостью, как это за ним водилось, но и до злости уж было недалеко.
— Ох, допросился… — проворчал Данила, мысленно снимая с себя всякую ответственность, и с разворота, во всю дурь, вбил было кулак в Желвакову грудь…
