Марк Миллз - Дикий сад
Эдоардо и Антонелла пришли с небольшим опозданием и первым делом тепло поздоровались с матерью. С Риккардо никто раньше еще не встречался, и, пока Катерина знакомила детей с любовником, Адам смог полюбоваться прекрасным видом.
На Антонелле было необыкновенное, какое-то мерцающее темно-синее платье из шелка, облегавшее изящную фигурку мягкими, стекающими складками. Плечи, руки и спина оставались голые, а глубокий вырез на груди волновал, манил и обещал большие неприятности. Убранные со лба волосы дерзко обнажали шрамы и свободно падали на плечи.
Должно быть, он таращился на нее, как полный идиот, потому что в какой-то момент подошедший сзади Гарри тихонько шепнул на ухо:
— Что, поймал Бога за работой?
Приятное времяпрепровождение в немалой мере обеспечивали внимательные официанты, стараниями которых высокие витые бокалы практически не оставались пустыми. Синьора Доччи выглядела великолепно в изумрудно-зеленом платье, яркий, смелый цвет которого соответствовал ее настроению. Немного не в духе — да и то лишь в присутствии Адама — был только Маурицио. В исходящей от него жаркой волне враждебности плавились воспоминания об их недавнем добром согласии. Подумать над причинами такой перемены он не успел — на террасе появилась Мария с известием, что гости уже собираются. Синьора Доччи отправилась встречать их в холл. Вместе с ней пошли ее дети и внуки.
— А вот сейчас Доччи будут улыбаться и притворяться одной сплоченной семьей, — немного неуместно, как показалось Адаму, заметил Риккардо.
Репутация праздника оправдалась в полной степени и без каких-либо усилий с чьей-то стороны. С самого начала стало ясно, что люди приехали развлечься и получить удовольствие. Большинство гостей прибыли в первые полчаса, и вскоре человеческий поток перекатился с верхней террасы на среднюю, а со средней на нижнюю. Со стороны картина выглядела идиллической: хорошо одетые пары, неспешно прогуливающиеся в меркнущем свете дня на фоне уходящих вдаль холмов и под аккомпанемент струнного квартета.
Отведя брата в сторонку, Гарри сбивчиво сообщил, что познакомился с изумительной женщиной. Тот факт, что она была замужем, большого значения, с его точки зрения, не имел, и он тут же исчез — менять кое-что в посадке гостей.
Синьору Доччи он обнаружил на террасе, где она обсуждала что-то с пожилой четой. Воспользовавшись его появлением как предлогом, она отвязалась от собеседников и, взяв Адама под руку, потянула в сторону.
— Куда идем?
— Куда угодно, только бы подальше отсюда.
Пока спускались по ступенькам, синьора Доччи объяснила, что мужчина, с которым она разговаривала, друг Маурицио, бывший с ним в одном партизанском отряде. И как многие другие партизаны, отличившийся не столько боевыми подвигами, сколько грабежами фабрик, разрушенных немцами при отступлении. Именно участники итальянского подполья, первыми оказывавшиеся там, где надо, нередко устанавливали контроль над черным рынком. Сначала они прибрали к рукам обувь в Поджибонси, потом шляпы в Импрунете.
— Он, — синьора Доччи едва заметно качнула головой в сторону бывшего партизана, — заявился к нам с образцами и одного, и другого. Цены были смешные. — Она усмехнулась. — Такие вот у нас герои. Посмотрите на них теперь — никакой разницы.
— А как же Маурицио? — спросил Адам.
— Скажем так, нам он ничего не продавал.
Синьора Доччи с улыбкой кивнула руководителю струнного квартета. Они остановились у балюстрады, глядя на нижнюю террасу. Темнело, и от холмов вдалеке остались только силуэты.
— Все так быстро меняется.
— Что?
Она, конечно, имела в виду не пейзаж. Средневековые крестьяне отнюдь не выглядели бы здесь неуместно.
— Мир. Хотя, может быть, так думают каждый век.
— Может быть.
— Грядут большие перемены. Я вижу их повсюду — в музыке, театре, кино… Взять хотя бы ту скульптуру Гарри. Вы видели что-то подобное? Не слушайте политиков, всегда смотрите на художников — они первыми говорят нам, куда мы идем.
— Вы с ним разговаривали?
— С Гарри?
— Дело в том, что я не впервые слышу такого рода аргументы.
Она рассмеялась:
— Нет, этот — мой.
К ним свернула проходившая мимо парочка. Синьора Доччи представила Адама, но после короткого обмена любезностями парочка, уловив завуалированный намек хозяйки, удалилась.
Некоторое время синьора Доччи молча водила тростью по гравию, потом подняла голову.
— У вас есть дар, не растратьте его впустую.
— Вы все-таки разговаривали с ним.
— Он прав. Вы чувствуете то, чего не чувствуют другие.
— Или, может быть, я такой заурядный, что все неординарное меня настораживает.
Она снова рассмеялась.
— Жаль, что вы уезжаете. И жаль, что мы встретились только на закате моей жизни. Могли бы стать очень хорошими друзьями.
Смущенный, он промолчал. Так с ним никто еще не разговаривал.
— Запомните эти слова.
— Запомню.
Синьора Доччи неловко повернулась и одобрительно оглядела виллу. На террасе уже царило оживление, голоса сливались в приглушенный гул. Солнце опускалось за край крыши.
— А теперь проводите старуху к гостям. Пора объявить обед.
Гарри устроил так, что синьора Педретти — новая любовь всей его жизни — села между ними.
— Представь меня в лучшем виде, — прошептал он, заметив, что она приближается к их столу.
— Как?
— Просто будь самим собой.
Молодая, миниатюрная, шаловливая и прекрасная — такой была синьора Педретти. Тонкие запястья блестели золотом, рот краснел ярким пятном. В отличие от Гарри она вовсе не удивилась тому, что провидение снова свело их вместе. И вовсе не была огорчена этим.
Синьора Педретти оказалась куда более интересной соседкой, чем дама слева от Адама, которая обнаружила признаки жизни только тогда, когда он обратил внимание на ожерелье у нее на шее. Француженка, парижанка, она была замужем за американцем, разглагольствовавшим на другом конце стола о преимуществах удобрений и гибридного зерна, которое продавал итальянцам. Одному Богу известно, сколько денег ее муж заработал на импорте «превосходного американского продукта» — судя по ожерелью супруги, сумма была немалая, — но говорил он так, словно его прислали с гуманитарной миссией. Италия — бедная, разоренная войной страна, и ее просто необходимо втащить в двадцатый век. Разумеется, американец гордился своей ролью в сем благородном предприятии.
Такие речи явно задевали сидевших за столом итальянцев, но те из вежливости или, может быть, потрясенные наглостью сдерживались. Вывести их из оцепенения могла разве что англичанка. Адама представили ей чуть раньше — высокая, бледная женщина, изможденная и аскетичная, нос с горбинкой, тяжелые веки, придававшие ей обманчиво усталый вид. Знакомое выражение, что-то вроде особого бренда уродливости, сохраненного исключительно для высших слоев британского общества.
Скорбные глаза опасно блеснули, когда она, подавшись вперед, скользнула взглядом по лицам итальянцев.
— Я знаю многих американцев, — с резким акцентом сказала она, — так что, пожалуйста, не считайте их всех такими, как Сеймур.
— Вера… — Прозвучавшая в голосе Сеймура снисходительная нотка намекала на то, что эти двое хорошо знакомы.
— Неужели вы не видите, что вас здесь только терпят? Ваши рассуждения оскорбительны. И я с ними согласна.
— Я вовсе не хочу никого оскорбить.
— Знаю. — Вера усмехнулась. — У вас это само получается.
Сеймур добродушно рассмеялся:
— Touché.
— Если Соединенные Штаты так обеспокоены коммунизмом и интересом к Италии со стороны России — на мой взгляд, беспокойство необоснованно, пока премьером у них этот забавный толстячок Хрущев, — вам стоило бы не обращаться со страной как с рынком сбыта для своих товаров, а заводить здесь друзей.
Последовавшие дебаты продолжались сначала под кефаль, а потом и под жаренную на углях свинину с чесноком и розмарином (вкус оказался ничуть не хуже запаха, дразнившего ноздри гурманов всю вторую половину дня). Диспут получился живой и проходил в благожелательном духе. Говорили о фашистах и монархистах, демократии и бедности, перенаселенности и стремлении Америки переделать мир на свой лад. И даже Гарри и синьора Педретти, тихонько флиртовавшие в уголке, время от времени отвлекались, чтобы вставить свой комментарий.
Сеймур защищался доблестно и с достоинством, неизменно сохраняя выражение благодушной скуки, тогда как супруга его становилась все более раздражительной и злобной. Ее неоспоримая вера в искупительную силу экономического процветания несла все характерные признаки религиозного фанатизма. Ее бог был единственным истинным богом, а всех неверных ждали проклятие или, того хуже, коммунизм.
