Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия
– Интересное дело, господа, – медленно проговорил он. – Мне сообщили, что приехал и просит принять Александр Васильевич. Он с вами? Нет. Что же, просите. Да, и приведите сюда, пожалуйста, Ивана Федоровича. У нас будет семейная встреча.
Он вернулся за стол, сел и стал аккуратно поправлять бумаги и перья. Все молчали. Открылась дверь. Александр растерянно застыл на пороге.
– Добрый вечер, господин Трушников. Входите, пожалуйста. Присаживайтесь, – поднял глаза следователь. – Не смущайтесь, у нас сегодня все по-родственному. Сейчас сюда приведут вашего третьего… брата. А вы с чем пожаловали-с?
– Добрый вечер, Дмитрий! Вот не ждал такой радости. Впрочем, Петр Николаевич, я к вам по очень личному делу. Уже посылал записку, если помните, и совершенно не могу ждать. Срочнейшее дело.
– Какое у тебя может быть дело? Да еще срочное? – внезапно резко бросил Дмитрий.
Взгляды братьев, наконец, встретились. Александр вздернул подбородок.
– Такое, которое к тебе касательства не имеет. Господин следователь, могу я с вами поговорить tet-a-tet [39]?
– Можете, конечно, только видите, что сейчас происходит, – явно наслаждался Выжлов. – Времени у меня нет-с. Покинуть кабинет не могу, и выгнать из кабинета присутствующих, как понимаете, тоже нет полномочий.
– Что ж, тогда я подожду в приемной.
– Александр, – бросил ему вслед брат, – если ты насчет снятия запрета на доступ к счету в Сибирском Торговом банке, то следователь ни при чем. Можешь не ждать. Это административное дело, и запрет наложен по моему представлению.
– Ах вот как? – развернулся Александр, – мило. Спасибо, что сказал. Спасибо, что отрезал меня от средств. За что бы еще поблагодарить? Даже не знаю. А! Вот буду просто любезен. Ты хочешь узнать, зачем я здесь. Изволь. Доложусь. Пришел просить дозволения выехать по срочному делу из города. Можно? Или и там административный запрет? И что еще я не могу делать… или нет! Лучше пришли мне список, что я могу. Он будет короче, я думаю. Ты ведь теперь собираешься нас контролировать, не так ли?
– Петр Николаевич, – снова появился секретарь, – подследственный отказывается выходить из камеры. Велел передать, – он нерешительно оглядел присутствующих, – передать велел, что «не нуждается в подачках и выкупать себя не просит».
– Ага, вот так! Вот это так. Вот так мы и должны себя держать. La main qui donne est au-dessus de celle que reçoit. [40] А впрочем, тут это не вполне подходит… Но все равно. Мы с Иваном так и утвердимся. На высокой, на благородной ноте!
– Молчи, Сашка! Тут ты не трогай. Ты себя с Иваном не ставь. Перед ним я виноват. О, очень виноват! Я перед многими виноват. Так виноват, что аж страшно!
Дмитрий вскочил и нервно заходил по кабинету.
– Я-то и не знал, сколько за мной горя! И деньгами не все искупается. Я хотел, думал, залью раны… все заврачую. Нет. Тут и в ноги кланяться, и терпеливо ждать. Я к Ивану пойду. В узилище. Расскажу ему, как сам страдал. Не отвергнет же он руку такого же горемыки. Ведь все эти годы я последние жилы тянул. Жил мечтой. Ничего лишнего себе, все в будущее. И вот оно пришло. Теперь помочь, загладить. Боже, ты видишь, я не знал, сколько позади меня боли. Я не знал! Только бы они приняли меня. Простили. Ведь я все отдам. Все. Только уж не тебе, Сашка. К тебе счет особый.
– Какой счет? Ты бредишь. Чем ты со мной считаешься? Что я тебе сделал? Ведь это ты – ты! – нас по миру пустил. Ты – причина несчастий, – он театрально развел руки. – Да, господа, извольте знать. В одном семействе такая трагедия. Впрочем, и раньше были подобные истории, и в самых лучших домах! Шекспир что-то подобное писал, si je me souviens bien [41]. Брат, родная кровь! Ты что, Дмитрий, думаешь, я не знаю? О! Мне все рассказали. Например, как ты наши долги по сорок копеек за рубль скупал.
– И еще много дал, Сашка! Сейчас они и пяти копеек не стоят.
– Может быть, теперь и не стоят. После того, как ты перебил своим чаем наши лучшие оптовые контракты. А отец еще удивлялся, что происходит! Ты, ты расстроил наши дела. Лишил будущего, всего. Всего, к чему я привык. На что имел право по рождению, по воспитанию, наконец!
– Я расстроил? А кто поставил негодный чай по контракту? Отец узнал, что это ты дал распоряжение разбавить чай трухой? И глупую эту, копеечную прибыль тут же и проиграл, а всю торговлю под удар поставил? Простил он тебя тогда? Как обычно? А его решение держаться Кяхты? А эти убыточные заводы? Да что я тебе толкую! Ты же сроду не пытался даже понять дела. Только «жил красиво». Вот и прожился.
– Да если бы не ты, дело бы еще стояло! Отец нашел бы способ. И я сейчас был бы в Петербурге. Все бы сложилось. А ты просто ненавидел нас. Его и меня. Ревность и зависть. Вот и все-с.
– Про ревность оставим, а вот зависти не было. Тут ты врешь! Чему завидовать было? Твоему блеску в свете, что ли? Не будь смешон! Ольга за тебя похлопотала, вот и пустили тебя в высший свет в сенях посидеть. Да и что за цель, господи. Пошлость, глупость. Что ты создавал? Что ты хочешь оставить после себя, Саша?
– Что? Теперь уже ничего. А раньше я делал имя нашему роду. К нашим деньгам еще бы и связи. Так отец говорил. Я бы сделал себе партию. Зажил большим домом в Петербурге. Я был, если хочешь знать, проектом отца. Его вложением. Мы вместе были. Заодно. Всегда.
– О, эту песню я уже слышал. Только про «заодно» ты несколько преувеличиваешь. Нет? Или, может, ты забыл, как мы все втроем с Ванькой на фабрике на голых досках побитые спали? Как у нас руки распухали. Как спины незаживающие болели? Тогда ты был заодно с отцом? Или, может, потом, когда над конторскими книгами сидели? Впрочем, ты не сидел. Уже тогда ясно было, что толку ноль. Никогда и ни с кем он не был заодно.
– Давай, давай. Позорь отца. Он умер, что ж теперь. А только я это слушать не желаю. При нем я жил! И я его любил.
– Ты любил отца? Ты? Любил? Не поверю. Ты любить неспособен, Сашка, да и он слова такого не знал. Он тебя к себе приблизил. И со стороны глядеть, так и баловал. А только мы-то знаем, зачем он это делал. Уж мне не рассказывай сказки. Тебя отец деньгами завязал. И, я уверен, ты ему за эти деньги ножки целовал. Ваньку родины лишил, уважения, даже статуса какого-то в обществе. Так, подвесил на ниточке. И ножницы в руках крутил. Меня амбицией держал. Да ты вспомни, как он нас стравливал! Как мы все против него пикнуть боялись. Как выслужиться лезли. И если б не… Все! Стоп. Поговорили. Уходи.
– Что это ты меня гонишь? Я у тебя не в прислуге пока! – Щеки Александра пошли пятнами, руки задрожали. – Ты возомнил себя вершителем судеб, да? Растоптал, ограбил, унизил. Все прахом. Как мне жить?.. Да разве тебя это волнует? Так хоть в святые не рядись! Святые-то, они мести не знали. Ты, только ты во всем виноват, во всем, что случилось!
– Господа, что же вы!
Я вскочил, я больше не мог выносить этой сцены. Помню, выбежал в коридор, опустился в кресло. Через мгновение мимо меня прошел (точнее, почти пробежал) Александр. Потом в сопровождении своей свиты из кабинета показался очень тихий, какой-то потухший Дмитрий. Секретарь ринулся подавать ему шляпу. Скрипнула дверь, Самулович стоял рядом и протягивал руку.
29
Утром Борис собрался в Успенское: переправа наладилась, и Белоногова, привыкшая любые идеи исполнять незамедлительно, прислала за ним свой экипаж. Я должен был подъехать в монастырь на следующий день. В городе хранилась часть архива по благотворительным делам, и я решил начать смотреть бумаги именно с этой части в силу ряда причин (маловажных для нашего повествования). Перед отъездом Самулович забежал ко мне. Мы завтракали и, конечно, обсуждали все произошедшее. Борис был очень возбужден.
– Знаешь, Аркаша, – говорил он, необыкновенным образом умудряясь одновременно курить, пить кофе, делать пометки в книжке и выискивать в корзине пирожки, начиненные капустой, – мы с тобой не так уж и умны. Топчемся на месте. Я вот смеялся над Выжловым, что он не настоящего убийцу ищет, а того, кого с лучшей выгодой для себя можно за этого убийцу выдать. А ведь, так посмотреть, в его действиях хоть эта логика есть. А мы с тобой что? Бежим позади этой телеги и стаскиваем с нее пассажиров. Нет у нас никакой идеи, версии. И знаешь почему?
