Елена Афанасьева - Колодец в небо
Почему дается не тому, кто желает?
О странной и загадочной жизни графа Дмитриева-Мамонова поручик Толстой слышал немало. Родившийся в девяностом году минувшего восемнадцатого столетия, Матвей Александрович был сыном Александра Дмитриева-Мамонова, одного из быстро сменявших друг друга фаворитов императрицы Екатерины, и фрейлины Дарьи Щербатовой. Случившийся едва ли не на глазах государыни амур ее Красного Кафтана с перезрелой (двадцатишестилетней, но все же молодой на фоне пятидесятивосьмилетней императрицы) фрейлиной стал причиной изгнания молодоженов из столиц. И вынужденного их заточения в подмосковном имении Дубровицы.
От матушки своей Владимир Иванович не раз слышал о пересудах, шелестевших по Первопрестольной в пору рождения маленького Матвея. Поговаривали, что Александр Матвеевич, после всего с ним случившегося став суеверным, решил соблюсти народное поверье, гласившее, что ребенок непременно станет счастливым, ежели его крестным отцом окажется первый случайный прохожий. И наследника богатейшего российского рода, ведущего свою родословную от Рюриковичей, крестил горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семен, который после частенько навещал крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы.
Но и соблюдение народных примет счастия ни самому Матвею, ни всему мамоновскому семейству не принесло. Прав занудно бубнящий теперь подольский уездный предводитель. Двое из четырех рожденных Дарьей Федоровной детей умерли во младенчестве. В восемьсот первом году тридцати девяти лет от роду преставилась и супруга, а еще через два года отошел в мир иной и сам Александр Матвеевич, совсем не старый, но выдохнувший из себя жизнь.
Тринадцатилетний сын Матвей и меньшая дочка Марья остались на попечении деда Матвея Васильевича, который до своей кончины успел дать внуку достойное образование и определить юного графа Дмитриева-Мамонова в обер-прокуроры Московского отделения Сената. С того обер-прокурорства первые слухи о странностях графа и начались.
Говаривали, что от отца Матвей Александрович унаследовал редкую красоту, важное благородство осанки, щегольство, страсть к литературе, огромное тщеславие и непомерное самомнение. Свет счел его «человеком недюжинного закала, но избалованного своими благоприятными обстоятельствами». Несмотря на молодость, в обществе он держался значительно.
На таинственную сдержанность юного графа обратил внимание даже император Александр Павлович. Во время пребывания в Москве государь удивился, что красавец граф на балах не танцует, но следом прибавил: «Да, я знаю, граф, вы любите заниматься более делами…»
«Ох уж, право, лучше бы танцевал!» – договаривали ныне те, кто припоминал прежние слова государя.
Первое же появление на службе молодого, энергичного и самоуверенного обер-прокурора произвело сенсацию. Он не только имел дерзость не согласиться с постановлением Сената по одному из дел, но тут же с ходу продиктовал старцам-сенаторам свой вариант решения и заставил не успевших опомниться от подобной дерзости сановников утвердить его. Подобный поступок всех поразил, но в тот год еще не был списан на сумасшествие.
Знал поручик Толстой и прочие странности обер-прокурорского бытования графа Мамонова, а что не знал прежде, нынче утром прочел в секретной папке. Папку эту генерал-губернатор предоставил своему адъютанту для ознакомления перед тем, как сие деликатное дело ему поручить.
В той папке содержалась и помеченная восемьсот одиннадцатым годом депеша в Тайное отделение от одного из осведомителей из московского сенатского ведомства. В донесении сообщалось, что служивший под началом Мамонова чиновник Павлицкий был обвинен в написании пасквильных стихов на ряд известных в столице личностей. По приказу тогдашнего московского главнокомандующего графа Ивана Васильевича Гудовича без согласования с молодым обер-прокурором Павлицкий был посажен под арест, что вызвало у Матвея Александровича вспышку гнева. В общем собрании Сената Дмитриев-Мамонов в резкой форме потребовал у главнокомандующего объяснений. Это происшествие повлекло за собой письменный выговор графу от имени императора. Но далее подоспела война.
В 1812 году, когда наполеоновская армия стремительно продвигалась к Москве, император Александр Павлович прибыл в Первопрестольную, и в Слободском дворце состоялась его встреча с московским дворянством и купечеством. Мамонов вновь изумил всех, объявив, что все свое огромное состояние жертвует на спасение отчизны, оставляя для себя только жалких – по меркам его богатства – десять тысяч годового содержания. Император счел невозможным принять такое разорительное пожертвование, но объявил Мамонову, что тот куда лучше сделает, если вооружит и станет содержать на свои средства полк.
Матвей Александрович с жаром принялся за дело, создав казачий полк, получивший название Мамоновского. Но и в военной, как и в статской службе, графа недолюбливали из-за его вспыльчивости, излишней самостоятельности и гордости. В прочитанной ныне Толстым секретной папке нашелся список с послания тогдашнего губернатора Растопчина министру полиции Балашову: «Не весьма я рад пришествию в Серпухов полка графа Мамонова: кроме неприятности иметь дело и с ним самим, от умничества его и самолюбия, вербованные его могут причинить вред жителям, и я на сей случай принял все меры предосторожности». Предшественник Дмитрия Васильевича Голицына на московском губернаторском поприще как в воду глядел. Мамоновский полк с первых своих дней приобрел скандальную славу буйной вольницы, а его пылкий командующий чуть было не подрался на дуэли с одним из своих офицеров.
Пока полк формировался, сам Мамонов сражался на Бородинском поле, под Тарутином и Малоярославцем. После, когда мамоновцы догнали русскую армию в заграничном походе, под знаменами полка сражались виднейшие российские пииты Василий Андреевич Жуковский и князь Вяземский. Сам Мамонов в 1813 году был возведен в генерал-майоры. В генерал-губернаторской папке помимо частых доносов обнаружились бумаги и совершенно иного толка, оценивающие истинные достоинства Матвея Александровича. «Употреблен был во время нескольких сражениев по кавалерии с разными поручениями в самых опасных местах, которые исполнил с отличием и храбростию, как наидостойнейший офицер, заслуживший особенное замечание, чем и был мне совершенным помощником», – писалось про графа в представленном генералом Уваровым наградном списке офицеров ополчения. Но следом прилагалось и иного рода донесение.
В одном из городков герцогства Баденского мамоновцы поссорились с офицерами стоявшего неподалеку австрийского отряда. В письме к императору Мамонов выказывал неудовольствие, что русских, победителей Наполеона, в немецких землях безнаказанно унижают: «Всякому немцу предоставлено оскорблять русского солдата наиоскорбительнейшим для глаз русского образом…» Мамонов сообщал государю, что в порыве благородного негодования «вынужденным нашел себя приказать тут же схватить одного из самых бунтующих и наказать его, как наказывают виноватых солдат в Российской империи». Из чего следовало, что австрийцу пришлось отведать русских шпицрутенов, а это уже было чревато дипломатическим скандалом. Мамоновский полк был немедленно расформирован, а граф Мамонов демонстративно вышел в отставку.
Нашелся в тайной папочке и список с донесения агента Кудяки, сообщавшего в тайное отделение о высказывании Павла Андреевича Вяземского: «Таким образом патриотический подвиг Мамонова затерян. Жаль! Полк этот, по именем Мамоновского, должен бы сохраниться в нашей армии в память 1812 года и патриотизма, который одушевлял русское общество».
В папке недоставало лишь разъяснений тому, что случилось с графом со дня его выхода в отставку.
За дюжину минувших лет Матвей Александрович почти не выезжал из Дубровиц и принимать у себя никого, кроме графа Михаила Орлова, не желал. Разговоры в московских салонах на предмет Дубровицкого затворника год от года становились все более странными. Менее богатые – а быть беднее «самого Мамонова» не составляло труда – возмущались слухами, что Матвей Александрович своим крестьянами оброк понизил «аж в восемь раз».
«Кабы было у него не пятнадцать тысяч душ крепостных, а лишь две или даже пять, каждый рубль оброка считал бы. Нет, чтобы так оброками разбрасываться!..» – возмущался в салоне Волконской вечно считающий золотые в чужом кошельке граф Панин.
После пошли слухи о фортификационных укреплениях, да о пушках, привезенных в Дубровицы, да о знамени Пожарского, откупленном Мамоновым из Нижнего Новгорода.
В довершение всех пересудов стали сказывать, что собственным слугам запрещено видеть графа. В доме, мол, он завел порядок, что с утра камердинеры приносят одежду в туалетную, а слуги подают кушанья на стол без хозяина и без хозяина все убирают. И приказания все барин оставляет в записках, и дела с управляющими и приказчицами ведет в письмах.
