Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри
Аврелий ждал её ответа затаив дыхание.
Девочка долго не отвечала, потом подняла на него печальные глаза, шёпотом произнесла «Да» и замкнулась в мрачном молчании.
— И ты, Псека, никогда не делала этого?
Девочка продолжала молчать.
— Доверься мне, прошу тебя. Я — Публий Аврелий Стаций, римский гражданин и сенатор. Мне не нужно наказывать и мучить ребёнка, чтобы почувствовать себя великим. И хотя ты предала Коринну, я знаю, что никогда не предашь меня, даже для того, чтобы спасти свою жизнь.
Глаза Псеки наполнились слезами. Аврелий поднялся и взял в руки её маленькие дрожащие ладошки.
— Я, Аврелий Стаций, умоляю мою рабу Псеку признаться мне, делала ли она когда-нибудь это. От её слов может зависеть моя жизнь.
Он крепко сжал её ладони и доверчиво подождал, пока она перестанет плакать. Успокоившись, Псека шёпотом заговорила:
— Однажды я вернулась домой, к Коринне, и подсмотрела: я ведь маленькая, и мне легко спрятаться.
Потом я рассказала то, что видела, матроне в доме Руфо. Но там вовсе не было ничего необычного.
— И что же ты видела? — спокойно спросил Аврелий, скрывая волнение.
— Ничего, я же говорю. Я спряталась в кладовке рядом с кухней. Я видела хозяйку, она оставалась в атриуме одна и смотрела на дорогу.
— Продолжай.
— Я пролезла дальше и спряталась в триклинии. Оттуда мне видна была комната Коринны. Её освещали масляные лампы.
Маленькая рабыня удручённо покачала головой.
— Я посмотрела туда, но там не происходило ничего особенного. Двое мужчин занимались любовью. Я часто видела это в публичном доме.
Аврелий вздрогнул. Как он мог не догадаться об этом раньше! Квинтилий и Гай были любовниками! О, боги олимпийские, это же было так очевидно. Гай со своим презрением к женщинам и восхищением греческой культурой…
Такой юный, восприимчивый, истеричный… Теперь всё стало ясно.
— А скажи-ка мне… — Аврелий замолчал, подыскивая подходящие слова, чтобы обратиться кдевочке, потом вспомнил, что Псека выросла в борделе и о некоторых вещах знала, возможно, больше него. — Скажи мне, кто из них был мужчиной? — прямо спросил он.
— Тот, который старше, как всегда, — без всякого смущения ответила девочка.
Греция, эфебы — женоподобные мужчины… Но это же очевидно! Юный Гай влюбился в своего шурина, более взрослого и более опытного, или, может быть, тот соблазнил его.
Ничего предосудительного или порочного в этом не было бы, если бы всё это происходило в Греции. Да и в Риме теперь уже тоже не так строго относились к мужеложеству: даже Калигула переодевался в женские одежды и не скрывал своего восхищения могучими гладиаторами.
Но в семье Фурия Руфо! Что сказал бы строгий сенатор, который проповедовал древние традиции, согласно которым отец семейства безраздельно распоряжался жизнью и смертью всех членов своей семьи?
Однако убита Коринна, а не Гай. А потом и Квинтилий. Убиты, наверное, для того, чтобы Руфо никогда не узнал…
Вот наконец настоящий мотив! Аврелий оживился и на радостях обнял маленькую рабыню.
— Псека, пожалуй, твой рассказ сможет спасти меня!
Рабыня улыбнулась, обрадовавшись, что смогла наконец быть чем-то полезна господину, которого уже боготворила.
— И ещё. Ты приходила в день убийства в дом Марции, той госпожи, которая кормила тебя?
— Да, я хотела сказать ей, что Коринна мертва, ведь эта госпожа была добра ко мне.
— Ты сказала ей о кинжале?
— Да, я описала этот кинжал, как услышала со слов твоего раба, когда стояла за дверью.
«Какой же идиот этот Кастор!» — в гневе подумал Аврелий.
— Я говорила ей и о том, что видела какого-то мужчину… то есть тебя, господин.
— Ты сказала ей, кто я?
— Нет, господин, я тогда ещё не знала, кто ты такой. Но я описала тебя, и она могла узнать… — в отчаянии произнесла девочка.
— Теперь это уже не имеет значения, Псека. Теперь я должен попросить тебя кое о чём. Прошу тебя рискнуть ещё раз, серьёзно рискнуть ради меня. Знаю, ты не обязана этого делать. Разве должен раб жертвовать собой ради того, кто лишает его свободы?
— Я всё сделаю, господин. Сделаю потому, что… хочу, чтобы ты остался жив! — с волнением ответила девочка.
— Тогда послушай меня, — сказал Аврелий, погладив её по голове. — Завтра вечером, когда ко мне придут гости…
Солнце клонилось к западу. На залитых красноватым закатным светом мраморных стенах таблиниума лежали тени римского сенатора и его маленькой рабыни.
Издали, со стороны дороги доносились приглушённые, невнятные голоса. На город опускалась ночь: народ, состоявший из богатых любителей развлечений, нищих бродяг, героических солдат и хитрых дельцов, народ, владевший миром, готовился встретить её.
XVI
Большой зал был освещён как днём. В массивных серебряных и бронзовых канделябрах горели ароматические свечи, их сладкий, густой запах опьянял и слегка кружил голову.
Триклинии, инкрустированные ониксом и розовым нефритом, были покрыты мягкими подушками в драгоценных шелках, привезённых из далёкой Индии и стоивших многих человеческих жизней.
Вокруг роскошно накрытого стола с самого утра кружили редкостной красоты рабыни, следившие за приготовлениями к празднику.
Золотистые кудри блондинки из Британии контрастировали с чёрными как смоль волосами стройной эфиопки, узкие глаза сиамки — с огромными, подведёнными бистром [65] глазами египтянки.
Казалось, самые прекрасные и изящные женщины собрались здесь со всех концов света, чтобы показать богатство и хороший вкус господина.
Красота их чувственных фигур подчёркивала изысканную обстановку дома Аврелия и дополняла коллекцию собранных в зале произведений искусства.
Среди редких керамических изделий и ювелирных шедевров выделялась статуя Афродиты в человеческий рост, которая стояла в конце зала. Эту скульптуру Аврелий приобрёл на аукционе в Пергамо после ожесточённой борьбы под звон золотых монет.
Всё, что утончённый сенатор коллекционировал в течение долгих лет, сейчас было выставлено в большом зале, чтобы радовать его во время последнего званого ужина.
На винной полке среди ароматных цветочных венков, в изобилии украшавших зал, красовались амфоры из прозрачного стекла, наполненные фалернским, эрбулийским, мамертинским и другими дорогими винами.
Несколько удручённые сотрапезники, расположившиеся на триклиниях, ожидали начала празднества.
В зале никто не разговаривал, слышались только мелодии систр и кифар, на которых играли музыканты, скрытые за ширмами из резного дерева.
Сервилий и Помпония, сидящие возле незанятого места хозяина дома, мрачно осматривали других приглашённых, бросая на них недобрые взгляды.
Руфо сидел прямо, не шелохнувшись, словно статуя античного героя или же памятник самому себе, навсегда застывший в строгой, жреческой позе.
Как и предвидел Аврелий, несмотря на траур, никто из семьи Руфо не отказался от долга почтить присутствием смерть истинного римлянина — ни Марция, выпрямившаяся в своём кресле возле отца, ни Гай, растерянный, нервно сжимавший пальцы, бросавший на сестру тревожные взгляды, которые, казалось, умоляли о помощи.
На отдельном триклинии без тени смущения и беспокойства возлежала великолепная и надменная Лоллия Антонина в расшитой золотом тоге.
Кастор усердно обхаживал гостей, стараясь занять время в ожидании прибытия господина, которое, казалось, тянулось нескончаемо долго.
В конце стола неловко ютились на больших скамьях скромная прачка и плотник из Субуры. Они с большой неохотой приняли приглашение в дом язычника, который к тому же собирался принять смерть от собственной руки, и невольно задавались вопросом, зачем их позвали на этот роскошный ужин, но не решались высказать это вслух.
Напряжение усиливалось. Наконец из центральной двери появился Аврелий, невозмутимый и гордый. Белоснежная льняная, расшитая серебром тога тонкими складками ниспадала к мягким сандалиям. И никаких драгоценностей — только перстень с крупным резным рубином для печати на завещании.
