Дарья Плещеева - Число Приапа
– Зачем тебе эти деньги? Ведь тебя нашел твой богатый батюшка! А ты споришь из-за пяти талеров!
– Я не могу явиться к батюшке с пустыми руками, я должен хорошо одеться.
– Ладно. Я заплачу тебе из тех денег, что откопаю.
– Пусть меня простит милостивый господин, но тогда я этих денег вовсе не увижу. Откопав их, милостивый господин сразу перебежит на земли, где хозяйничают шведы, а оттуда – в Ригу или куда-нибудь еще.
– Ну, тогда!.. – разозлившись, фон Альшванг устремился по тому единственному пути, что приготовила для него Клара-Иоганна; супруг-ратман был большим пройдохой по денежной части, часто обсуждал при жене свои затеи с компаньонами, а она держала ушки на макушке. – Тогда – поезжай со мной, коли тебе охота в такое время слоняться по дорогам! И сразу у ямы ты получишь награду!
– Странно, что милостивый господин в такое время вздумал слоняться по дорогам в одиночку, – заметил Кнаге. – Двое – это больше, чем один, а сестрица, может быть, пошлет с нами кого-то из своих людей, и нас, пожалуй, будет четверо.
При этом Кнаге уже знал, что Клара-Иоганна сама поедет присмотреть за откапыванием клада.
Курляндия, наши дни
Думпис был сильно недоволен появлением рижского следователя. Мало ли что мерещится этим рижским господам? Видели, понимаете ли, убийцу в автобусе! Так этот убийца завез куда-нибудь лопаты и дальше понесся, что он забыл в Снепеле? Там всего-то четыреста с лишним душ, какого черта ему торчать в поселке, где на него сразу обратят внимание?
Когда Полищук позвонил и сообщил про убийство, Думпис и струхнул, и разозлился разом. Струхнул – потому что рижское начальство с него не слезет, пока всю душу ему не вымотает, и придется показывать себя быстрым, четким, исполнительным, инициативным. Рижское начальство тем и отличается, что ему никогда не угодишь. Рижские господа – это люди, которые ничего не понимают в местных условиях, зато умеют требовать, требовать, требовать, и человека, живущего в провинции, считают дураком, бездельником и дармоедом. А если не получится? Если оплошаешь? В полиции-то грядут новые сокращения – как раз и вылетишь прямиком на биржу труда. Рад будешь, если грузчиком в магазин устроишься. Так что причина для страха у Думписа была основательная, злился же он потому, что ехать на ночь глядя любоваться на покойника и шарить в грязи на предмет следов убийцы – радость сомнительная.
Он прибыл вместе с полицейскими-муниципалами на патрульной машине приблизительно туда, где торчала из канавы пятилетняя «хонда-цивик» Полищука. Хинценберг показал, в каком направлении искать труп, и Думпис сразу объявил, что туда проехать невозможно.
– А я думаю, что возможно. Ведь забрались же как-то эти землекопы на своем джипе, – возразил Хинценберг.
– Какие землекопы?
– Какие – не знаю, но живут тут по меньшей мере три дня. Это если судить по количеству вырытых ими ям. Вон там, справа от коровника, их бивуак. Там джип и желтый тент.
– Их – что?
– Их лагерь, – сказал антиквар. – Я не знаю, как они ехали. Может, есть какая-то лесная дорога.
Полицейские достали карту.
– Вот тут разве что, – с сомнением сказал водитель, молодой остроносый парень. – Попробуем. Так где, говорите, стоит тот джип?
Хинценберг показал.
– Возьмите девушку в машину, – попросил он. – Видите – мерзнет.
– А вы останетесь тут? – удивилась Тоня. – Когда где-то рядом убийца?
– Убийца давно убежал, деточка. Чего ему тут околачиваться? Полезай к господам полицейским.
– Только вместе с вами.
– Двое не поместятся, – сказал Думпис. Очень властно и сурово сказал.
– Тогда я остаюсь. Вы ведь вернетесь, чтобы вытащить машину?
– А куда мы денемся… – ответил водитель.
Патрульная машина укатила в сторону шоссе, чтобы оттуда выбраться на лесную дорогу. Тоня и Хинценберг остались одни. Правда, не во мраке – свет в машине Полищука горел, и пейзаж вокруг получился фантасмагорический. Но все равно было не по себе.
– Ты боялась увидеть труп, деточка? – спросил антиквар.
– Ну, и труп увидеть тоже боялась, – призналась Тоня. – Я даже в кино, когда показывают, глаза закрываю. Господи, зачем мы тут торчим? Господин Хинценберг, вы что, хотите найти этот клад? Зачем вы вообще занялись этим… этим делом?..
– От настоящего клада, деточка, я бы не отказался. Деньги – это само собой, но если бы там были, скажем, пропавшие яйца Фаберже, то мы с тобой повезли бы их на настоящие аукционы.
– Кто только не искал этих яиц Фаберже! Помните, в Мудули раз пять по меньшей мере раскапывали старую голубятню, – вспомнила Тоня. – Но ведь Фаберже – это начало двадцатого века, а тут клад семнадцатого века. Вы действительно собираетесь его найти?
– Я же говорю, деточка, от хорошего клада не откажусь…
– Или вам хочется поймать убийцу Виркавса? – недоверчиво спросила Тоня. – Вы ведь почти не знали этого Виркавса. Вы только от меня слышали, что у него висит на стенках.
– Не знал.
– Так почему мы сейчас здесь?
– Жаль, что нельзя залезть в машину, – ответил он. – А что, если я вытащу чехол и завернусь в него, как француз, бегущий из Москвы в двенадцатом году? Ты ведь не будешь смеяться?
– Господин Хинценберг!
– Что, деточка? Послушай, слышишь?
В ветвях скрипели какие-то не известные Тоне насекомые. Казалось, они нарочно расселись вокруг Хинценберга и Тони, скрип стоял всеобъемлющий – и вверху, и внизу, и со всех сторон.
– Настоящий концерт, – сказал Хинценберг. – Знаешь, я люблю музыку, я одно время часто ходил в оперу. И вот однажды в мае я переходил через оперный мостик, я опаздывал на «Травиату». У меня было пять минут на то, чтобы дойти до театра, сдать пальто в гардероб и найти свое место в зале. Так вот, это был май, и лягушки на берегах канала пели серенады. Деточка, они так ворковали и клокотали, что я остановился на мостике и десять минут слушал этот концерт.
– Лягушек?..
– Да, деточка. И был абсолютно счастлив.
– Тут, наверное, тоже полно лягушек, – помолчав, заметила Тоня. – Если вы скажете, что мы сюда ради них приехали, мне придется поверить. Господин Хинценберг! Вы ведь всегда все делаете правильно! Неужели то, что мы тут сейчас стоим, правильно? Вы же человек искусства, зачем вам эта история с убийством… с двумя убийствами?..
Отродясь Тоня так не разговаривала со своим начальством. Но после того, как девушка накричала на Полищука, что-то с ней произошло; копившееся весь день раздражение превысило критическую массу, что ли; злость на Сашу, в которой она не желала сама себе признаваться, требовала скандала, причем объектом скандала лучше было бы выбрать кого-то другого…
– Без убийства я бы охотно обошелся, – признался Хинценберг. – Я просто хочу понять, кто такой Батлер.
Тоня не сразу вспомнила о канадском коллекционере.
– Да, мы ведь не нашли его в Интернете… И вы думаете, что если поймаете убийцу, то сможете спросить его о Батлере?
– Что-то он, конечно, знает. Мне бы и ниточка пригодилась.
– Зачем вам ниточка, господин Хинценберг? Вы работаете с солидными людьми, зачем вам никому не известный канадский коллекционер?.. – вдруг до Тони дошло: – Это потому, что он родом из Латвии? И у него могут быть работы, которые отсюда вывезли в сорок четвертом и сорок пятом? Но раз он до сих пор о них молчал, то, наверное, не хочет их ни продавать, ни показывать.
– Вот именно это мне и интересно, деточка. Я не Хмельницкий, я не тронулся умом на глобальных проектах. Вот он бы сразу присочинил яйца Фаберже, которые лежат в коллекции Батлера, и потратил кучу денег на устройство выставки. Я хочу знать, почему Батлер избавился от этой страшной картины. Висела она у него, висела, и вдруг он стал искать в Интернете чудака, который бы на нее польстился. И ведь нашел! Что мешало ей дальше висеть в Канаде?
– По-моему, вы знаете этого Батлера, господин Хинценберг, – сказала Тоня. – Вы как-то очень реалистически его придумываете…
– Может, и так, деточка. Может, и знаю… Впрочем… Ладно. Я расскажу. Самое время рассказывать об этом ночью, на разоренной земле, вот так все совпало… Расскажу. Может, пока буду говорить, сам что-нибудь пойму. Когда-то я был мальчиком, третьим отцовским сыном, последышем, поскребышком. Было это очень давно. В годы войны. Теперь видишь, деточка, какой я старый?
– Вы нестарый, – вежливо возразила Тоня.
– Я уже вхожу в плотные слои атмосферы. Нас было у родителей четверо – три сына и дочь Илзе, моя старшая сестра. Во время войны не все латыши шли служить в легион. Сейчас, когда нам показывают этих легионеров, как они идут к памятнику Свободы, шуму столько, будто вся Латвия лизала задницы фашистам и добровольно записывалась в СС. Но мои братья, Рудольф и Ян, партизанили. Рудольф был старшим, за ним – Илзе, потом – Ян, четвертый – я, деточка. Наша семья не считалась большой. Это теперь родить второго ребенка – подвиг. Рудольф и Ян были комсомольцами. А жили мы недалеко от Кулдиги. Как ты понимаешь, что-то скрыть от соседей невозможно. В городе – еще иногда получается, а на селе – нет, никогда. Соседи знали, что Рудольф и Ян в отряде. И их выдали… выдали все – когда они приходят ночью на едой, за бинтами… Был у нас там такой Вецозолс…
