Игорь Шприц - Каин и Авель
Ну что ж, подумал он, это тоже будет ответом и опытом. Дальше они придумают что-то новое или просто посмотрят в глаза друг другу, понимая, что все ушло и теперь более их ничто и никогда не свяжет в странную супружескую пару со страстью, но без супружества. По крайней мере, они будут не первые, кто попытался таким образом обмануть чувственную смерть. И если у них, как и у их предшественников, не получится ничего, они все-таки могут сказать: «Мы попробовали. А вы не смогли даже и этого!» Пусть будет что будет. И он стал наслаждаться короткими чувственными прикосновениями сокровенного женского уголка ее тела. Наверное, так дразнили львов в римских цирках, подсовывая голодному зверю еще живую жертву и отдергивая страдальца в последний момент перед кровавым прыжком.
Время остановилось, хотя тела не останавливались, влекомые все нарастающей тяжелой невыносимой похотью. Он уже несколько раз пытался одним движением закончить это страдание, но каждый раз она легко уходила от его движений, прикладывая палец к его рту: держись, дальше будет хуже...
И тут произошло нечто непонятное: откуда-то издалека донесся тяжелый вздох, будто у них прямо под кроватью, потревоженный их ритмичными движениями, устало вздохнул неимоверный великан. Мелко затряслись все стекла в окнах, вся посуда в горке, часы стали бить совершеннейшую чушь; кровать качнуло так, что Дора чуть не слетела вниз.
Савинков вскочил с кровати и в два прыжка очутился у окна. Вдалеке к Литейному проспекту светилось желтым цветом какое-то образование, вроде облака в виде гигантской поганки, непонятным образом выросшей в ночном петербургском небе.
Дора застыла, прислушиваясь к происходящему, но все стихло и более не повторялось.
— Что это было? — спросил Савинков.
— Взрыв, — просто ответила Дора, встав рядом у окна и прижавшись своим холодным телом к его горячему.
* * *— Господи... — на ходу забормотал Франк. — Какие-то маленькие, плюгавые япошки — и наш «Петропавловск». Гордость нации адмирал Макаров! умнейший человек! флотоводец! И нате вам! — закричал он на Путиловского.
Проезжавшая мимо спокойная лошадь встала на дыбки, сама подивившись своей резвости.
Прошли несколько шагов. Целительное водочное успокоение закончилось, и очень хотелось поговорить.
Ну почему ты молчишь? — не выдержал Франк.
— Не ори. Тоже мне Аника-воин. Морской мине, знаешь ли, все равно — плюгавый ты или гордость нации, — хмуро проговорил Путиловский.
— А вы куда смотрите?!
— Кто мы? При чем здесь мы? Мне своих плюгавых террористов во как хватает! Хотя тут все при чем...
— Такое громадное, сильное государство,— не унимался Франк. — Армия, флот, кавалерия, драгуны, кирасиры, уланы, гусары! Калмыки-головорезы! Казаки! Пластуны легендарные! Это же не государство, а просто Голиаф! И маленький Давид с какой-то пращей ему в лоб — шарах! — и все. Где они все были? Те, которые на парадах так красиво ходят, что все плачут от восторга? А теперь плачут от унижения!
— Ты же философ, такой умный, все понимаешь. Вот давай, философ, разложи по полочкам! — не выдержал и съязвил Путиловский.
— Для занятий философией требуется одно лишь условие, необходимое, но и достаточное — спокойный и невозбужденный ум. Если он взволнован, то все тонкие философские построения мгновенно исчезают за грудой путаных эмоциональных мыслей. Я сейчас очень взволнован и в эти минуты по мыслительному уровню ничем не отличаюсь от тебя или вон от того дворника.
— Спасибо! — Путиловский остановился и отвесил поясной поклон.
— Паяц!
— Я Пьеро.
Дворник, встревоженный вниманием влиятельных господ к своей малозначительной персоне, на всякий случай привстал со скамейки, на которой вкушал пирог с грибами, и спрятал пирог за спину. Потом малость подумал и второй рукой сдернул с головы шапку.
— Чисто метешь, братец, — обронил на ходу Путиловский, не чуждый демократизма и знавший благодаря Медянникову слабые струны петербургских гераклов, ежедневно чистящих столичные конюшни.
И услышал в спину:
— Покорнейше благодарю-с!
— Да ты демократ! — Франк выпустил весь воздух с накопившимся ядом. — Ты не понял главной мысли: в состоянии душевного возбуждения все люди одинаковы!
— Да знаю я все это, проходил в судебной практике. Состояние аффекта, состояние депрессии — все едино для всех, от графа до приказчика. Я спрашиваю тебя как человека, должного по образованию воспарить над всей нашей суетой и сказать: вот так, мол, и так. И не иначе! А ты кроешь японцев не хуже приказчика из мясной лавки. Дай мне истину! Любую!
— Истину? Она, брат, в вине, — и Франк тоскливо оборотился вокруг, но, не сыскав никаких признаков разлива истины в мелкую тару (не крупнее стопки), опять впал в уныние и вновь стал поносить японцев, точно они в этом укромном уголке столицы раздавали патенты на торговлю хлебным вином.
Путиловский шел молча и привычно думал о том, что пора менять свою жизнь, уходить из Департамента, из Охранного отделения, рассчитать Лейду Карловну (или оставить девушку? пропадет ведь без него), отдать Макса в хорошие руки (если не рассчитывать Лейду Карловну, зачем тогда отдавать Макса?)... Дальше мысли путались, как следы зверей в лесу, и приходилось возвращаться к самому началу: надо уйти из Департамента на вольные хлеба. Точно. Он может выступать в суде, у него есть адвокатское обаяние, зачем скрывать правду? Станет модным и высокооплачиваемым защитником в самых щекотливых делах — бракоразводных и убийствах из ревности.
— ...Я бы собрал вот сейчас всех этих паркетных гвардейцев — и на Дальний Восток! На Дальний Восток! — витийствовал тем временем Франк. — Каждому бы в руки по винтовке — и марш-марш! Под пули! И только тем, кто доказал свою честь, позволить вернуться в Питер. А струсил, сглупил — на Камчатку!
— Что же им делать на Камчатке? — резонно спросил Путиловский.
— Жить. С камчадалками, — заодно решил философ и национальный дальневосточный вопрос. — Пойдет новая порода — желтые, узкоглазые, с голубой кровью.
«Эк его несет!» — про себя, дабы не раздувать огонь, подумал Путиловский, а вслух сказал нейтральное:
— Да уж...
И тут нечто стремительное, темное и прыгающе-меховое накинулось на Путиловского и стало в прыжках лизать ему губы длинным горячим языком.
— Дуся! — Путиловский почесал извивающуюся в ногах и повизгивающую от собачьего узнавательного счастья доберманиху. — Откуда ты, прелестное дитя?
— Любят тебя всякие бабы! — только и вымолвил оторопевший и ревнующий Франк. — Доберман Дуся? Что за русофильство! Я понимаю — Брунгильда, Валькирия, на худой конец Лорелея!
Дуся обиженно залаяла. Это точно была Бергова сука. Тут же объявился и ее хозяин, вынырнувший из-за угла с поводком в руке. При общем сборе Дусина радость достигла такого высокого предела, что пришлось несколько раз легко хлестнуть собачку, на что, впрочем, она нисколько не обиделась, а наоборот, восприняла наказание как некое поощрение.
— Добрый вечер, господа! — Берг был розов, свеж и тонок, точно кавалерийский хлыст, облаченный в шинель, и, не услышав бодрого ответа, забеспокоился. — Что-то случилось?
Дуся тоже поняла, что не все так ладно в непонятном человеческом мире, уселась на стройный зад и наклонила голову чуть в сторону, что означало собачье непонимание ситуации.
«Коты в таких случаях только расширяют глаза и внимательно наблюдают», — подумал Путиловский.
Оказывается, Берг был в полном неведении относительно «Петропавловска», и Франк тут же начал просвещать его, точно сам был знатоком в деле минирования водных пространств и способов безопасного преодоления последних крупными военно-морскими силами.
Берг оживился — речь пошла о знакомых ему материях! — и несколькими профессиональными залпами разбил в пух и прах все Франковы построения. Но тот не огорчился, а стал жадно впитывать доводы, чтобы впоследствии на кафедре блеснуть потрясающим знанием мельчайших деталей всей трагедии бедного броненосца.
— Странно! — вещал Берг. — У броненосцев этого проекта чрезвычайно развитой защитный пояс в районе ватерлинии как раз для таких вот случаев встречи с миной. Он должен был выдержать взрыв любой современной мины!
— Простите, Иван Карлович, — перебил его Франк. — Не могли бы вы пояснить, что такое ватерлиния? Я понимаю, что это воображаемая линия, наподобие оси ствола, каким-то образом связанная с водой, и что скорее всего именно по ней Макаров и должен был вести «Петропавловск», но уклонился... и она... тоже не выдержала? Не так ли?
— Вы закон Архимеда знаете? — спросил в лоб оторопевший от такого невежества Берг.
— Который? — с ловкостью студента, уличенного в незнании основ, переспросил Франк.
Но и Берг был не лыком шит:
— Основной, разумеется! Он же и единственный!
