Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.
Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами — лишь искорки поблёскивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо.
— Я те дам вино-листки, — негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожеванный лоскут мяса. — Тут такой мазан — раз в жизни бывает, да не во всякой ещё жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю.
Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза — не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки.
— Ты, Культя, не пужай, — сказал всё тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. — Ты толком разрисуй. Чё нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие.
— Не вашего ума дело, — отрезал главарь. — Будете чирикать, как велю. — Он подался вперёд. — Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, ещё впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.
— С Хитровки? — спросил кто-то. — Или с города?
— Дура! С Расеи, — веско обронил Культя. — За такие дела сыскари нас на жилки растянут.
— Как это с Расеи? — вскинулся тот, кого он назвал Топором. — А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.
Культя оскалил щербатый рот:
— Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так — кажному маслица до гроба хватит.
— А не ссучит нас твой большой человек? — с сомнением спросил все тот же скептик.
— Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля.
— Собой-то он каков, человек этот? Поди, орёл?
Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.
Вопрос привёл Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:
— Полоскать не стану — не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не подсыпешься. С ним свои фартовые причамали — вот уж те орлы, не вам чета… Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясёт. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнёт толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерёт. А тут Европа. Шёпот — он послышней крика будет.
Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина — до чего нешумен, а как начнёт говорит, августейшие особы каждому слову внимают.
— Ишь ты, важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?
Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?
В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка.
— Ни с места, меррррзавцы! — донёсся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. — Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля — тому, кто дёрнется с места.
— М-м-м-м, — услышал я страдальческий стон Фандорина.
Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!
Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул:
— Суши светило! — и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела.
В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши.
Фандорин дёрнул меня за руку, и мы оба повалились на пол.
— Лежите тихо, Зюкин! — крикнул он. — Тут уже ничего не сделаешь.
Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича:
— Корнеев, ты где? Давай со своими вправо! Миллер, десять человек влево! Фонарей, фонарей сюда!
Вскоре по подвалу зашарили лучи света — по бочкам, перевёрнутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась.
— Выходить с поднятыми руками! — крикнул Карнович. — Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!
— Вот те Культя!
Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом метнулись к тому месту — я увидел перевёрнутую бочку, а над ней силуэт головы и плеч.
— Убьют, б-болваны, — зло процедил Фандорин.
Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа, потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался.
— Сдаёмся! — крикнули из темноты. — Начальник, не пали!
Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое, причём двое едва держались на ногах. Культи среди них не было.
Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за ним.
— Добрый вечер, — иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех сторон окружённый рослыми молодцами в статском платье. — Какая неожиданная встреча.
Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович направился к перевёрнутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся.
Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы. Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут.
— Вы всё испортили, Карнович, — сказал Фандорин, останавливаясь перед полковником. — Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда. Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили?
Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону и ничего не ответил, но Фандорин и так понял.
— Вы, Зюкин? — тихо произнёс он, глядя на меня, и покачал головой. — Как глупо…
— Карэ да! — визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на некотором отдалении. — Урагиримоно!
Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и выбрасывает вперёд ногу.
Очевидно, моё зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок японца (маленький, жёлтой юфти, со стоптанной подмёткой).
И тут 10 мая для меня закончилось.
11 мая
Субботы для меня не было, потому что ночь, день и ещё ночь я пролежал в глубоком обмороке.
12 мая
Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьём и явью — то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что видел перед собой озарённый ползающими лучами погреб и стремительно приближающийся жёлтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю обзора, два лица — мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил — сидят, смотрят на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся: почему это они касаются друг друга плечами?
— Grâce à Dieu![23] — сказала мадемуазель. — Il a retrouvé sa conscience. Vous aviez raison.[24]
Я перевёл взгляд с неё на Фандорина и почувствовал, что должен его о чем-то спросить.
— Что такое «урагиримоно»? — повторил я запомнившееся звучное слово — как мне казалось, только что прозвучавшее.
— По-японски оно означает «п-предатель», — спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). — Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть.
