Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
Поблагодарил («тэнк ю»), сел. На скамейке оказалось и в самом деле чудо как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и этот ритуал превосходно заменил светскую беседу, на которую в моем измученном состоянии у меня вряд ли хватило бы сил.
После того, как коляска увезла мадемуазель Деклик на Волхонку, к Храму Христа Спасителя, я было снова взволновался и заёрзал на скамейке, но батлер вынул из поместительного кармана плоскую кожаную флягу, отвинтил серебряную крышечку, налил в неё какой-то янтарной жидкости и протянул мне. Сам же приготовился отпить прямо из горлышка.
— Whisky, — пояснил он, заметив мою нерешительность.
Я много слышал об этом англо-саксонском напитке, однако пробовать его мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не употребляю крепких спиртных напитков, да и некрепкие — рюмку мальвазеи — выпиваю всего два раза в год, на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.
Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул своего питья, что я решился — запрокинул голову и выпил до дна, как это проделывает с ромом лейтенант Эндлунг.
Горло словно ободрало напильником, из глаз брызнули слёзы, а дышать сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся на коварного англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей жестокой проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?
Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога ушла, вместо неё подступила тихая грусть — не за себя, за людей, которые устраивают из своей жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь и страдая.
Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне советом относительно Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что человек рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин такой, что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я тяжело вздохнул.
Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову, приоткрыл один глаз и сказал:
— Live your own life.
Вынул словарь, перевёл:
— Жить… свой… собственный… жизнь.
После чего удовлетворённо откинулся, как если бы считал тему исчерпанной, и снова смежил веки.
Странные слова были произнесены тоном, каким дают добрые советы. Я стал размышлять, что это может означать: жить свой собственный жизнь. «Живи своей собственной жизнью»? В каком смысле?
Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными часами, я увидел, что уже три часа и вздрогнул.
Храни Всевышний мадемуазель Деклик.
* * *Миновал час, два, три. Гувернантка всё не возвращалась. Карнович неотлучно находился у телефонного аппарата, однако звонки всё были не те.
Трижды телефонировали из Александрийского дворца от государя. Дважды от Кирилла Александровича.
А в седьмом часу прибыл Симеон Александрович с адъютантом. В дом войти не пожелал, велел подать холодного крюшона в беседку. Сопровождавший генерал-губернатора корнет Глинский хотел было присоединиться к его высочеству, но великий князь довольно резко сказал ему, что желает побыть в одиночестве, и молодой человек с видом побитой собачонки остался ждать за перилами.
— Что ваши англичане? — спросил Симеон Александрович, когда я подавал крюшон. — Вероятно, чувствуют себя совсем заброшенными из-за… — он сделал неопределённый жест рукой. — Из-за всего этого? Что мистер Карр?
Я ответил на этот вопрос не сразу. Давеча, проходя по коридору, я снова слышал звуки довольно шумной ссоры между лордом Бэнвиллом и его другом.
— Полагаю, ваше высочество, что милорд и мистер Карр расстроены происходящим.
— М-да, это негостеприимно. — Великий князь смахнул с холёного уса вишнёвую капельку, побарабанил пальцами по столу. — Вот что, братец, пригласи-ка мистера Карра сюда. Хочу с ним кое-что обсудить.
Я поклонился и отправился исполнять распоряжение. Мне бросилось в глаза трагическое выражение лица князя Глинского — изломанные брови, побелевшие губы, отчаянный взгляд. Ах сударь, мне бы ваши страдания, подумал я.
Мистер Карр сидел у себя в комнате перед зеркалом. На его удивительных жёлтых волосах была ажурная сетка, алый халат с драконами широко распахнулся на белой безволосой груди. Когда я по-французски передал приглашение его высочества, англичанин порозовел и велел передать, что немедленно будет.
«Tout de suite»[21] на поверку растянулось на добрых четверть часа, однако Симеон Александрович, известный своей нетерпеливостью и раздражительностью, безропотно ждал.
Когда мистер Карр вышел к беседке, он выглядел истинной картинкой: солнечные лучи посверкивали искорками на безупречной куафюре, воротничок голубой сорочки идеально подпирал подрумяненные щеки, а белоснежный смокинг с зеленой незабудкой в бутоньерке просто слепил глаза.
Не знаю, о чем беседовали между собой по-английски его высочество и красивый джентльмен, но я был эпатирован, когда в ответ на какое-то замечание Симеона Александровича мистер Карр мелодично рассмеялся и слегка ударил великого князя двумя пальцами по запястью.
Раздался судорожный всхлип. Я обернулся, и увидел, как князь Глинский стремглав бежит прочь, по-девчоночьи выбрасывая длинные ноги в уланских рейтузах.
Боже, Боже.
* * *Мадемуазель вернулась без шести минут восемь. Как только Карнович, дожидавшийся вместе со мной у подъезда, увидел в конце аллеи долгожданный экипаж, он немедленно велел идти за Фандориным, так что я едва успел разглядеть за широкой фигурой кучера знакомую белую шляпку.
Протрусив по коридору, я собрался постучать в дверь Эраста Петровича, но звук, донёсшийся изнутри, буквально парализовал меня.
Там снова рыдали, как минувшей ночью!
Я не поверил своим ушам. Возможно ли, чтобы Ксения Георгиевна до такой степени лишилась благоразумия, что наведывается сюда и днём! Припомнилось, что с утра я ни разу не видал её высочества — она не выходила ни к завтраку, ни к обеду. Да что же это делается!
Оглянувшись, я припал ухом к уже освоенной мною замочной скважине.
— Ну полно вам, п-полно, — услышал я характерное фандоринское заикание. — Вы после пожалеете, что так со мной разоткровенничались.
Тонкий, прерывающийся голос ответил:
— Нет, по вашему лицу сразу видно, что вы благородный человек. Зачем он меня так мучает? Я застрелю этого мерзкого британского вертихвоста и сам застрелюсь! Прямо у него на глазах!
Нет, это была не Ксения Георгиевна.
Успокоившись, я громко постучал.
Мне открыл Фандорин. У окна, повернувшись спиной, стоял адъютант Симеона Александровича.
— Пожалуйте в гостиную, — ровным голосом сказал я, глядя в ненавистные голубые глаза. — Мадемуазель Деклик вернулась.
* * *— Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со словами «Велено пехедать». — Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски.
— Кем велено, не спросили? — быстро перебил Карнович.
— Где записка? — властно протянул руку Симеон Александрович.
Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому.
— Не перебивать! — грозно приказал Георгий Александрович.
Ещё в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли ни слова.
— Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: «От человека» и отошёл.
Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и догадался: служка будет найден и допрошен.
— Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в слово: «Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую церковь». Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк мелкий, косой, с наклоном влево.
Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул. Сердце у меня так и сжалось.
— Я так и поступила. Возле церкви простояла ещё минут десять. Потом какой-то высокий, широкоплечий мужчина с чёрной бородой, в надвинутой на глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась, незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку. Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже чёрная и тоже с наглухо задёрнутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно обшарив руками моё платье — очевидно, искал оружие. — Она гадливо передёрнулась. — Я сказала ему: «Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не увижу». Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу снаружи, а сам — я поняла по тому, как накренилась карета — влез на козлы, и мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но ещё и глухо заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. Потом карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и завязал мне глаза плотной тканью. «Это не надо, я не буду подсмотхеть», сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку, но недалеко — всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно, как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами.
