Александра Девиль - Чужой клад
— Да. Потому и гетмана позволила выбрать — Даниила Апостола, — заметила Настя.
— Вы, я вижу, знаете историю и разбираетесь в политике. Это лишний раз свидетельствует в пользу вашего ума. — Денис немного помолчал, искоса поглядывая на Настю. — Так вот, еще тогда, слушая рассказы отца, я проникся сочувствием к этой благодатной земле, раздираемой со всех сторон алчными соседями. Может, еще тогда зародилось во мне смутное желание изучить эту древнюю степь, по которой прошло столько разных народов. Но до осуществления моих отроческих замыслов было еще далеко. После смерти отца, — а он погиб в ссылке, — матушка вместе со мной переехала к своим родителям в Архангельск. Дед мой по матери, купец Никита Крылов, был человеком умным и грамотным. Сына своего, моего дядю, послал учиться за границу. Это и неудивительно: ведь беломорский север никогда не знать рабства, а потому даже тамошние крестьяне были образованнее иных московских дворян. Ведь ничто так не способствует образованию человека, как свобода, при которой все надо самому обдумывать и решать. Помню, с каким уважением поморы относились к книгам. Недаром же и наш знаменитый Ломоносов родом из Архангельской губернии.
— А знаете, мой дедушка встречал его, когда Михаил Васильевич учился в Киево-Могилянской академии. Кстати, я так и думала, что вы северянин. Вы чем-то похожи на древнего варяга…
— Да? Это лестно слышать из уст такой жгучей южанки, как вы. — Денис окинул Настю долгим взглядом. — Когда я подрос, дед и меня отправил учиться за границу. Там я и познакомился с Иваном Шалыгиным, который тогда служил у князя Кантемира. За границей я также имел честь познакомиться и с Кириллом Разумовским. Молодой гетман, узнав о моем интересе к истории, приглашал меня в Киевскую землю. Ведь тогда, после воцарения Елизаветы Петровны, в России начинался расцвет науки, все были полны кипучих надежд… Помню, в каком приподнятом настроении я возвращался на родину. Однако вскоре мне пришлось во многом разочароваться… Но, впрочем, об этом долго и неинтересно рассказывать.
— А ваши разочарования касались карьеры или семейной жизни? — осторожно спросила Настя.
— Ни того, ни другого, — улыбнулся Денис. — К чинам я не стремлюсь, а семьей пока не обзавелся.
Настя понимала, что проявлять любопытство некрасиво и недостойно благородной барышни, но все равно не удержалась от вопроса:
— Откуда же взялись слухи о том, что вы были женаты?
— Неужели и такое говорят? — Денис сделал удивленную гримасу и почесал затылок.
— Говорят и другое: будто вы совратили многих женщин, а некоторых бросили в весьма-а… затруднительном положении. — Настя выпалила это, чувствуя себя как неумелый пловец, прыгнувший в бурную реку.
Денис расхохотался с самым искренним и веселым видом.
— И кто же вам такое говорил? — спросил он и, словно ненароком, взял ее за руку. — Наверное, господин Новохатько?
— Нет, хотя я уверена, что и он об этом знает. А мне рассказала Гликерия, которая перед тем слышала вашу историю от жены бунчукового товарища Февронии Журман, да еще от своего отца, которому все выложил покойный Устин.
— Устин? Надеюсь, после всего, что случилось, вы не принимаете на веру его слова? Что же касается мадам Журман, так тут и вовсе нечему удивляться: у подобных особ сплетни родятся даже во сне.
— Значит, это все неправда и у вас не было столь изрядных похождений? — сбивчиво спросила Настя, не решаясь освободить свою руку.
— Видит Бог, я никогда не стремился к лаврам Дон Жуана… хотя, может быть, вас это и разочарует. Ведь женщины любят мужчин, имеющих славу покорителей сердец.
— Ко мне это не относится, — нервно усмехнулась Настя. — А вот я знаю, что мужчины, привыкшие к столичному свету, любят женщин-сердцеедок, которые… которые…
— Откуда вы знаете? — спросил Денис, приближая свое лицо к Настиному. — Вы начитались парижских журналов? Вам кажется, что в столицах живут сплошь развратники вроде Лавласа или Манона Леско? В самом деле, наш век весьма ослабил нравственные путы. В Париже времен Филиппа Орлеанского и герцогини Беррийской было модно щеголять пороками. Эта мода удерживается до сих пор, да еще и пошла разрастаться по всем дворам Европы. Но, правда, наши православные законы, а они честнее пуританских, пока еще удерживают в некоторой узде славянских дам и кавалеров. А может, это объясняется нашей северной кровью, которая холоднее галльской? Впрочем, вряд ли холоднее…
Он прижал Настину руку к своей щеке, потом к губам. Маленькое пространство кареты словно раскалилось от этого прикосновения и от невысказанных слов.
Денис сел рядом с Настей и обнял ее за плечи. Она замерла, ожидая любовного признания.
Но тут внезапно карета остановилась, послышался окрик кучера, а через минуту голова Еремея показалась у дверцы. Конечно, Настя успела отгородиться от рук Дениса, пересесть на другое сиденье и быстро провести ладонями по волосам и горячему от волнения лицу.
— Барин, здесь дорога разветвляется, куда будем ехать? — спросил Еремей.
— Командуйте, Анастасия Михайловна, — повернулся к девушке Томский.
— Наверное, надо выйти, посмотреть, — заявила Настя, распахивая дверцу.
Денис спрыгнул первым и подал ей руку. Они огляделись вокруг, невольно залюбовавшись окрестным пейзажем. Солнце заливало ослепительным светом равнину, перемежавшуюся холмами, оврагами и рощицами. Слева колосилось поле, за ним белели хаты большого хутора. Справа блестела полоса реки, в которой купались светло-зеленые косы прибрежных ив. Знойный аромат степной травы, стрекотание кузнечиков, пение жаворонка с голубой безоблачной высоты, влажное дыхание реки, — все это сливалось в упоительную картину, манившую к неге, к ленивому полуденному отдыху. Волнение любви, охватившее Настю в карете, не отпускало и здесь, среди дивной природы, которая словно пела гимн сладострастному слиянию земли и неба. Взглянув на Дениса, она поняла, что и он охвачен тем же чувством.
— А может, нам немного отдохнуть у реки? — кашлянув, спросил он хрипловатым голосом.
Настя собрала всю свою волю, чтобы стряхнуть доселе незнакомое ей чувственное наваждение, и, кивнув на реку, сказала:
— Это Сейм. Сейчас надо двигаться к переправе, а потом сворачивать в правую сторону, чтобы не ехать по основной дороге. И отдыхать пока что рано: вдруг кто-нибудь и в самом деле решит меня догнать?
— Ну что ж, вы очень благоразумны, — Заявил Денис, тыльной стороной руки отбросив со лба влажные волосы. — А я, признаться, чуть не проявил слабость, непростительную для путника… Впрочем, у нас есть несколько минут, чтобы размяться, побродить по берегу. А ты, Ерема, пока напои лошадей.
Денис отвернулся от Насти и глубоко вздохнул. Она поняла, что его воля тоже подверглась немалому испытанию.
После этой короткой остановки между Настей и Денисом установилось волнующее и неловкое молчание. Вначале она взглядом пресекла его попытку взять ее за руку, а потом сказала напрямик:
— Вы ведете себя, словно придворный кавалер, задумавший обольстить простушку. И делаете это довольно ловко. Будь на моем месте более простодушная девица, вам бы это удалось.
— Зато вы кажетесь холодной Дианой-охотницей, — с легким укором заметил Денис. — Между тем в вас угадывается горячая южная кровь. Она сверкает в ваших глазах, покрывает румянцем ваши щеки… Неужели ни разу в жизни вы не теряли головы? Не верю. Наверное, просто я вам не по вкусу.
— Мне не по вкусу, когда на меня смотрят, как на предмет забавы, — объявила Настя. — И что удивительного в том, что я никогда не теряла головы? Мало ли на свете людей с горячей кровью, которые выбирают одиночество, чтобы служить Богу, или науке, или высокому искусству…
Настя хотела этими словами намекнуть, что и сам Денис больше думает о науке, нежели о своих сердечных увлечениях, но он понял ее по-своему и тут же спросил:
— А вы встречали таких людей?
— Во всяком случае, я читала о них. А может быть, и встречала. Вот наши знакомые, переяславские помещики Томары, хорошо знают одного такого учителя. Человек талантливый и весьма образованный, он мог бы заработать состояние на службе, обзавестись семьей и жить, как все. Но он избегает всякого служебного поприща, да и семьи не хочет иметь. Так ему удобней: он свободен, ничто не отвлекает его от дум, от занятий.
— И как зовется сей украинский Сократ?
— Разве это важно? Вряд ли вы слышали о нем. Я привела его просто как пример человека, равнодушного к мирским соблазнам.
Больше они не возвращались к разговору об одиночестве; сидели молча, посматривая то в окно, то друг на друга. И снова Настя терялась в догадках: почему Томский молчит о своих чувствах, а только изводит ее бесконечными намеками и заигрываниями? Если не любит, а только решил позабавиться, — так пусть найдет себе девицу другого сорта. А если его чувство так же серьезно, как и ее, — что мешает ему поговорить открыто, без шуток? Может, он не уверен в ответной любви? Или считает, что она недостойна быть его женой?
