Александр Воинов - Западня
В конце концов, какая разница — часом раньше, часом позже; спокойствие обманчиво: они ведут себя так мирно потому, что он говорит. А что этот круглолицый, со свирепыми глазками станет делать, когда Леон откажется давать показания? Ну, бей, бей!.. Бей же! Сквозь жаркую пелену откуда-то издалека донесся голос:
— Майор, а вы можете не закатывать истерик?..
Придя в себя, Леон долго молчал, ощущая горькую сухость во рту. Но офицер ничем не выдавал своего раздражения. Он сидел за столом и перочинным ножиком сосредоточенно оттачивал карандаши.
Врач разложил перед собой на бумаге хлеб, помидоры, кончиком ножа поддевал в консервной банке куски мяса в желтоватой пленке холодного сала и отправлял в рот.
— Корнев, есть хотите? — спросил он.
— Нет, не до еды сейчас, — сказал подполковник. — Этот тип решил меня испытать. Выясняет мои намерения, торгуется.
Капитан усмехнулся:
— Ну что ж, его тоже можно понять…
— Понять-то можно! Но попади я в его лапы, не лежал бы вот так, как барин… Он бы мне уже иглы под ногти загонял!
Леон невольно приподнялся на локте, затем, опираясь обеими руками о нары, сел, стараясь не шевелить головой.
— О! — воскликнул врач. — Смотри-ка, спирт оказывает целебное действие! Пациент набирается сил на глазах!
Леон несколько мгновений сидел молча. Ему хотелось сказать им что-то едкое, злое. Этот подполковник, кажется, считает его гестаповцем. Пусть даже так! Но он будет продолжать игру до конца, и никто не узнает, что он понимает по-русски. Это, пожалуй, единственный его шанс, если вообще еще можно говорить о шансах.
— Хорошо, — сказал он, — я буду отвечать. Но только на те вопросы, которые не роняют моей офицерской чести.
Корнев вдруг отложил карандаш. В его замкнутом взгляде появилось какое-то новое, почти веселое выражение.
— Вы говорите о чести? — И повернулся к врачу: — Слышите, этот оригинал заговорил о чести!
Врач усмехнулся:
— Да уж! Впрочем, говорят, что румыны ведут себя все же лучше, чем немцы.
— Как будто, — пробурчал Корнев. — Ну ладно. — И опять по-румынски обратился к Леону: — Хорошо, будем говорить по чести!
Если бы не некоторый акцент, Леон подумал бы, что перед ним сидит румын. Корнев говорил по-румынски легко, пользуясь редко встречающимися оборотами и идиомами.
— Вы отлично знаете язык, — заметил Леон, пытаясь как-то смягчить напряжение.
— Да нет, — возразил подполковник, — успел подзабыть.
— Где вы изучали румынский?
— Я родился в Кишиневе.
— Ах, вот как! А моя мать — в Тирасполе.
— Можно сказать, мы с ней земляки!
В какой именно момент Леон сказал, что ожидается воздушный десант русских, этого он потом не мог вспомнить. Но он сказал это, и по тому, как вдруг остановился взгляд подполковника, сразу понял, что сообщение вызвало интерес. Подполковник вцепился в него, словно клещами. Откуда пленному известно о десанте? Кто говорил? В каком именно штабе? Где, по мнению немцев, этот десант должен высадиться? В какое время? Предположительно, какой численностью?
Он допрашивал с такой дотошностью, словно речь шла о немецком десанте. А ведь Леон ее придумал, эту версию, будто немцы ждут высадки советского десанта. И придумал именно для того, чтобы в нем увидели особенно осведомленного информатора, — таких обычно не расстреливают, во всяком случае не торопятся это делать. Выиграть время! Хоть сколько-то! А там кто знает — судьба ведет людей непостижимыми путями.
В первые минуты Леон даже порадовался, что его маневр удался, но, поняв, что подполковнику важны подробности, испугался. Что еще он мог прибавить? Действительно, среди офицеров ходили слухи о том, что возможен советский десант, но это были лишь предположения, основанные на оценке сложившейся обстановки. А Леон, стремясь убедить русского офицера в своей правдивости, говорил об этих слухах как о достоверно известных ему сведениях. И это могло очень скверно кончиться! Впрочем, обратного хода уже не было, и он решил твердо стоять на своем.
Постепенно рассказ обрастал деталями, которые должны были придать достоверность всему, что он говорил… «О десанте сообщали из штаба самого Антонеску!.. Сообщил об этом командир дивизии генерал Садовяну… Высадиться советский десант должен на отлогом берегу Каролина-Бугаза…» Он понимал, что эти сведения быстро проверить невозможно. Боже, как трудна битва за жизнь! Какого нечеловеческого напряжения она требует!
Но вот разговор подошел к концу. Подполковник явно спешил. Леон видел, как торопливо он нумерует и складывает листки допроса. Потом, согнув бумагу пополам, он сунул их в кожаную полевую сумку, висевшую на боку, и, попрощавшись с врачом, почти выбежал из землянки…
— Он сказал что-нибудь ценное? — вдогонку спросил врач: он никогда не умел задать вопрос вовремя.
Хлопнула дверца машины, зашумел мотор, и послышалось шуршание колес о гравий.
Через полчаса за Леоном пришли двое конвоиров и на вездеходе повезли его куда-то по дороге, петлявшей среди серых, выжженных солнцем холмов.
Постепенно он оживал. Тряская дорога утомляла, но он мог держать голову прямо, и, хотя висок изредка пронзала острая боль, все же его не кидало в беспамятство. Он прислушивался к разговору конвоиров, и постепенно, из разрозненных реплик, понял, что везут его в какой-то большой штаб, где его будет допрашивать полковник Савицкий, какой-то большой начальник, о должности которого солдаты умалчивали. Ему хотелось подробнее узнать, кто этот человек, но, позабыв о Савицком, солдаты стали говорить о какой-то девушке, которая одному из них писала из тыла письма, потом прислала свое фото, а теперь вот пишет, что хочет выйти за него замуж…
Солдаты обсуждали это дело совершенно серьезно. Второй солдат одобрял девушку. Леон сумел взглянуть на фотографию. Девушка действительно была красива. Толстая коса, конец которой терялся за обрезом фотографии, лежала на правом плече, сползая вниз, заплетенная в тяжелые пряди. А глаза, то ли светло-серые, то ли голубые, смотрели с выражением первозданной наивности, но Леон подумал, что, наверно, она довольно глуповата.
Слушая эту бесхитростную историю, Леон подумал, что, пожалуй, зря не женился на той, в Плоешти. Она ведь была и красива и умна. Не захотел быть мебельщиком!.. Впрочем, о чем жалеть? Мебельная фабрика несостоявшегося тестя, вероятно, сгорела во время бомбежки, а его, Леона, ждет теперь отнюдь не свадьба.
Его поместили в домике на краю деревни. В маленькой комнате стояла койка, застеленная серым ворсистым одеялом, табуретка и грубо сколоченный стол. С потолка свисала на шнуре электрическая лампочка, но она не горела. Его не заперли, нет, но под окном маячил часовой. Не все ли равно?! И все-таки он ощутил счастье от возможности растянуться на койке и не двигаться. Пусть сейчас начнется адская бомбежка, пусть вокруг рвутся снаряды, — он даже не шевельнется.
Через час принесли обед — два котелка, в одном суп, в другом гречневая каша с тушенкой. Грубовато, но вполне сытно. Да он и не думал о еде. Он думал о человеке, с которым предстоит скорая и неминуемая встреча…
И вот перед ним действительно сидит полковник, сравнительно молодой, черноволосый, с интеллигентным, выразительным лицом. Обращаясь к переводчику, лейтенанту, он говорит ему «ты» и называет попросту Витей. И лейтенант, хотя ему не больше двадцати пяти лет, сутулый, в очках, очевидно из недавних студентов, держится так свободно, словно этот полковник доводится ему дядей, — без тени трепета перед высоким званием. «Вероятно, это и есть Савицкий», — подумал Леон, настороженно следя за каждым жестом полковника. И хотя ничто, казалось, не предвещало грозы, это не успокаивало. Наоборот, Леон был слишком опытен, чтобы не ожидать ловушки. Когда, сейчас или позднее, начнется самое страшное? Он увидел, как полковник перебирал лежавшие перед ним на столе листки, и, разглядев вверх ногами свою фамилию, сразу понял, что допрашивавший его раньше подполковник уже успел перепечатать протокол допроса.
— Скажи ему, Витя, что я ознакомился с его показаниями, — сказал Савицкий, надевая очки, которые сразу придали строгость его лицу, — и меня интересует всего лишь один вопрос: чем он может подтвердить, что немецкое командование знает о предполагаемом десанте?
Пока Витя переводил, спотыкаясь на словах, которые давались ему не без труда, у Леона было время подумать над ответом. Но он внимательно смотрел в рот переводчику, словно только от него и узнавал содержание вопроса. Витя старался. Его пухлое лицо взмокло от пота. Видно, он имел не очень-то большую практику.
Наконец с переводом было покончено.
— Мне думается… Я, конечно, точно не знаю, — начал Леон, стараясь говорить уклончиво, — но к району Каролина-Бугаза подводятся войска.
