Виктор Полонский - Главная роль Веры Холодной
– Вера, – пролепетала Вера, забыв про отчество.
– Вера? – переспросил Крутицкий. – Чудесное имя! Если у меня когда-нибудь родится дочь, то непременно назову ее Верой. Вера и любовь! Разве что-то может быть важнее веры и любви? Без веры жить нельзя, и без любви тоже! Приходите в «Петровский театр миниатюр», Вера. Я там часто пою. Буду рад вас видеть…
Пока Вера хлопала глазами, Крутицкий ушел, улыбнувшись ей на прощанье. Называется – познакомились. Мистика какая-то, увидеть, как наяву, человека, с которым тебе суждено познакомиться полтора года спустя.
Вера была так удивлена, что совсем не обратила внимания на мелькнувшего перед ее глазами князя Чишавадзе. И, кажется, оставила без внимания его приветственный поклон. Бог с ним, с поклоном, но вот обратить внимание на то, с кем общался князь в Железнодорожном клубе, определенно стоило. Жаль только, что эта мысль пришла к ней с опозданием, уже дома. Но ничего, Луиза Францевна сказала, что в воскресенье они с Жеравовым собираются вечером в клуб. Эти слова прозвучали как приглашение. Хотелось надеяться, что в воскресенье инженер Бутюгин будет в клубе и что представится удобный повод завязать с ним знакомство. Хотя удобный повод легко создать. Дождаться, когда Жеравов станет разговаривать с Бутюгиным, и подойти к ним. Виталию Константиновичу придется представить своего собеседника, так и состоится знакомство. Узнать Бутюгина легко, Луиза Францевна говорила, что он вылитый Милюков[47], только не седой, а жгучий брюнет. Портреты Милюкова в газетах печатались часто, не хочешь, а запомнишь, так что ошибиться не было никакой возможности. И захочешь – да не ошибешься.
Так кто же все-таки хочет выставить Вильгельмину Александровну убийцей? Кто хочет свести с ней счеты столь коварным образом? Теперь, после того как Ерандаков подтвердил, что Немысский заслуживает доверия, Верины сомнения в адрес штабс-ротмистра улетучились и он снова стал симпатичен ей, вернулась былая приязнь. Ну и доверие тоже вернулось, а как же иначе?
По улице, мимо кафе, в котором сидела Вера, прошли два молодых офицера. Погон Вера толком не разглядела, да и очень-то хорошо она в них не разбиралась, но, судя по совсем юной внешности, то были подпоручики. «Офицеры!» – подумала Вера, и тотчас же в ее воображении из разрозненных кусочков сложилась мозаика.
Кто может вредить иностранным шпионам, если не контрразведка? Только патриоты своего Отечества, больше некому! Существует некая тайная организация офицеров (это непременно должны быть офицеры, штатским такое дело не по плечу), которая занимается истреблением тайных агентов иностранных разведок, причем старается делать это таким образом, чтобы бросить тень на резидента, хозяина, то есть – хозяйку этих агентов! Что-то вроде тайных мстителей, которые вершат суд праведный, пренебрегая формальностями и руководствуясь одними лишь соображениями справедливости.
Сразу же отыскался вероятный участник этой организации – репортер Вшивиков, вездесущий человек и отставной офицер. Вера и раньше подозревала, что он не так прост, как кажется, а теперь окончательно в это поверила.
Наручные часы показывали половину четвертого. Какой ужас! Хотелось кричать, подобно чеховским сестрам, «В Москву, в Москву, в Москву!». Хотелось скорее вернуться домой, встретиться с Немысским и изложить ему свою версию. Вера была уверена, что штабс-ротмистру эта версия придется по душе. Все же так логично, так убедительно…
12
«Натурщицы обижаются на жен художников, чья ревность лишает их заработка. Многие жены ревнивы настолько, что не позволяют своим мужьям писать натурщиц, предпочитают сами позировать им в костюме Евы. В отличие от натурщиц, жены не считают зазорным давать мужьям советы и предъявлять требования по изображению их в наиболее выгодном свете. Их совершенно не заботит такое понятие, как свобода творческого волеизъявления. Уж не потому ли столь неинтересны все виды обнаженной натуры, выставляющиеся на выставках в последние годы?»
Ежедневная газета «Московский листок», 18 апреля 1912 годаШтабс-ротмистр Немысский, как вынуждена была признать Вера, при всем вернувшемся к нему расположении оказался человеком ограниченным, напрочь лишенным полета фантазии и вообще воображения. Примерно как одноклассница Женя Гатцукина, которая удивлялась разным поэтическим выражениям вроде «ущербного серпика луны» или «налитых колосьев». «Позвольте, – говорила она, морща узенький лобик, – как можно сравнивать луну с серпом? У нее ведь нет ручки, да и вообще она – тело небесное, а серп – крестьянский инструмент. А «налитым» может быть стакан, но никак не колосья!» Кто мог подумать, что такая педантша сбежит из дома с каким-то коммивояжером, не окончив гимназии? Верно говорят – в каждом человеке бес сидит, да не каждый с ним сладит.
– Тайная организация патриотов? Хм… Офицеров? Патриоты все больше в союзы объединяются, причем не в тайные, а в явные… Никогда не слышал о тайных патриотических организациях…
Говоря это, штабс-ротмистр качал головой, щурил левый глаз, смотрел удивленно и вообще демонстрировал все проявления сомнения и недоверия.
– Ignorantia non est argumentum[48], – заметила на это Вера.
Иногда хорошо вставить в речь что-нибудь из латыни. Звучит веско (древнее изречение, прошедшее испытание временем как-никак), и вообще у собеседника создается положительное о тебе впечатление. Немысский, кажется, в латыни был не силен или просто притворился. Пропустил сказанное Верой мимо ушей и начал талдычить свое:
– Нет, это скорее не месть патриотов, а какой-то конфликт интересов. Понять бы, каких именно интересов, и все на свои места бы стало.
– На конфликт интересов все что угодно списать можно, – сказала Вера. – Так мы с вами договоримся до того, что кто-то положил глаз на гостиницу, страстно возжелал ее приобрести и теперь вынуждает к сделке Вильгельмину Александровну.
Сказала просто так, наугад ткнула пальцем, но Немысский ответил, что такое вполне может быть, и поблагодарил за интересную мысль. Ха! Интересную! Как бы не так! Кому так может понадобиться «Альпийская роза», чтобы ради ее приобретения пойти на убийства? В центре Москвы полным-полно гостиниц, и многие из них можно купить. Да и любой доходный дом переделать в гостиницу не составит труда. Или Немысский просто спешил от нее отделаться?
«Ничего, – подумала Вера, идя по Малой Грузинской к Расторгуевскому переулку. – Мы еще увидим, кто из нас прав, господин штабс-ротмистр!» Немного прогулявшись и приведя мысли в порядок, она остановила извозчика и велела отвезти себя в Малый Кисловский переулок. Захотелось проведать мать и сестер. Пора бы уже, давно не виделись, с самой Пасхи.
В Кисловском было скучно, даже не скучно, а нудно. Мать жаловалась на Наденьку, Наденька тайком пожаловалась на мать. Все как обычно. Только Сонечка повеселила взрослостью суждений. Объявила, что по примеру Веры выйдет замуж за адвоката, и перечислила все доводы в пользу подобного решения. Доводы не имели ничего общего с реальной жизнью, но Вера не стала разуверять сестру. Посмеялась и посоветовала выходить замуж по любви, а все остальное приложится. На прощанье совершила обычный ритуал – подняла скатерть в гостиной и сунула под нее три красненьких[49]. Если давать деньги из рук в руки, мать начнет стесняться, отказываться, говорить, что Вера и без того много им помогает, то пальто Сонечке купит, то Наденьке платье и ко всем праздникам непременно денег дает… Ну и так далее. В результате простое действие по передаче денег растянется на четверть часа, к взаимному утруждению. Да вдобавок мать позовет сестер и велит им благодарить Веру. Неловко… Проще уж так – тихо положить под скатерть. Скатерть перестилается ежедневно, деньги там не залежатся, и вообще все уже успели изучить эту Верину привычку. Вон как Сонечка из-за двери выглядывает, не иначе как на что-то деньги нужны. Подозвав сестру взмахом руки, Вера дала ей рубль. Сонечка просияла, повисла на шее и поцеловала Веру раз по семь в каждую щеку. Приятно делать хорошее, когда тебя так пылко благодарят. Наденьке в карман домашнего платья Вера незаметно для матери сунула пять рублей. В шестнадцать лет на всякие разные мелочи столько денег надо… Наденька поблагодарила взглядом, от поцелуев и объятий воздержалась. Она в последнее время стала более сдержанной, повзрослела.
Владимиру Вера сказала, что в Петербург съездила напрасно, и добавила, что больше театром бредить не станет. Летом, конечно, хотелось бы съездить с тети-Лениной антрепризой, но это так, для развлечения, чтобы дома сиднем не сидеть. А спать и видеть себя артисткой – ну уж нет, довольно с нее. При этом почти не пришлось кривить душой, потому что на обратном пути из Петербурга Вера много думала о жизни, в том числе и об актерстве. Снова попутчица в купе оказалась скучной (игуменья Зачатьевского монастыря), так что времени для раздумий было предостаточно. Вера думала-думала и додумалась до того, что поняла всю бесперспективность своих мечтаний о театре. Во-первых, поздновато начинать, в следущем году уже двадцать исполняется. Во-вторых, замужество (во всяком случае, ее замужество) и театральная жизнь несовместимы. Летом с антрепризой муж не отпускает, находя в том урон своей адвокатской репутации. Станет ли отпускать на гастроли? Навряд ли. К тому же одними гастролями дело не закончится. Тетя Лена пару раз обмолвилась, что в провинции начинать актерскую карьеру гораздо сподручнее. Конкуренции там меньше, ролей соответственно больше, зритель гораздо душевнее пресыщенного столичного… Все, может, так и есть, но кто отпустит Веру в провинцию? Опять же, если родится ребенок… В результате на залитую солнцем платформу Николаевского вокзала сошла женщина, избавившаяся от своих иллюзий. Или почти избавившаяся, что суть одно и то же.
