Андрей Добров - Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова
— Он, гнида. Как узнал?
— Это уж мое дело. Ты мне тогда не сказал про него, а я тебе сейчас не скажу, как узнал.
Петр Петрович хмуро посмотрел на меня.
— Обиделся? Понимаю. Но и ты пойми меня — дружба дружбой, а служба службой.
Я пожал плечами.
— Да все одно, — сказал Арцаков. — Гнида этот Ренард. Вчера ночью приезжает — мол, я вам задание дал, а вы не выполнили. Я спрашиваю: как не выполнили? Ведь срок выплаты еще не подошел. А он — в крик! Мол, ему от Ламановой должны были прислать ответ, так весь день прошел, а ответа никакого. Что, мол, она над ним смеется и что теперь пусть об этом пожалеет. И что он эту Ламанову спалит к чертям собачьим вместе со всей конторой. Я сижу, значит, так вот, курю, смотрю на него — сколько он еще разоряться будет. А он вдруг и говорит — идите и сожгите ее ателье к чертовой матери. Прямо сейчас, вот, поднимайте ваши задницы и идите. Мол, уплачено. Тут я понимаю, что человек совсем не в себе. И так спокойно говорю ему: это не то дело, на которое мы подписывались. Испугать — да. Выбить долг — пожалуйста. Но по-настоящему поджигать… Я хоть и по краю закона хожу, однако за край мне переступать никакого резона нет. По уговору деньги я у нее выбью — не сегодня, так завтра. Не мытьем, так катаньем. Однако сжигать ателье — это мы не будем. Успокойтесь, говорю, деньги вы свои получите в любом случае. Все равно мы договаривались на процент от суммы долга. От вас мы денег не брали и ничего вам не должны. А если вы тут будете требовать от «ангелов» чистой уголовщины, то я буду в своем праве вообще отказаться от договора. Понял меня, Владимир Алексеевич? Что я хотел?
— Понятно, — ответил я. — Провоцировал ты его, чтобы он вспылил, а ты бы договор и уничтожил.
— Точно. Так и вышло. Он начал орать, что, мол, не нужны ему деньги, что он положился на нас, как на людей, которые способны делать дело. Что теперь он видит, что мы… Ну, не буду подробно передавать, что говорила эта гнида. В общем, я долго терпеть не стал — дал ему раз по шее. — Прямо так?
— А что? — удивился Арцаков. — Я терпеть такое должен? С ним был Змеюка, знаешь такого?
— Догадываюсь, — кивнул я. — Мужик с маленькой головой.
— Он. Та еще падла. Тоже дернулся. Так я из стола револьвер достал и ему показал. Мол, еще раз дернешься — получишь уже этого. Они и ушли.
— И все?
— Если бы! Ушли, я немного принял, чтобы дух перевести, вдруг врывается ко мне Потапыч… Ну, ты его не знаешь — он у нас при входе сидит. — Видал. Пожилой такой, серьезный.
— Ага. И кричит — мол, клиенты Митьку в карету дернули. И увезли. — Как это? — удивился я.
— Эта гнида, Ренард, он в карете ездит. В своем экипаже. Так они, когда выходили, увидели Митьку. Митька, видать, шел в контору. Так они его за шиворот дернули, к себе втащили и ходу. Все ради мести мне, я так думаю.
— Так его украли или порезали?
— Погоди, лучше еще налей.
Я выполнил просьбу Арцакова. Тот снова махнул водки и продолжил рассказывать:
— Увезли его. А потом нашли мы Митьку уже на Яузе. Вернее, не мы нашли, а местные дворники. Весь в крови. Этого уха нет. И этого. И левого глаза тоже. Беспамятного в больницу увезли. Я так думаю, ему по голове дали и начали увечить. А он от боли очнулся и уж как вывернулся — не знаю. Придет в себя — расскажет. От грохота я аж подскочил.
— Вы уж извините, что я вас так пугаю, — виновато сказал Петр Петрович, глядя мне за спину. — Сам еще никак отойти не могу.
Я обернулся. Сзади в дверях стояла Маша. У ее ног на полу валялся поднос с разбросанными бутербродами. Глаза моей жены от ужаса раскрылись на пол-лица.
— Машенька, голубушка, — сказал я как можно нежнее. — Ты иди, не слушай нас. Видишь, мы о делах.
— О делах? — спросила Маша тоненьким голосом. — Гиляй, это что у тебя за дела? Тебя тоже убьют или покалечат?
— Фу ты, — расстроился Арцаков, — неудобно как получилось-то.
— Никто меня не убьет, Машка, — сказал я строго. — Не говори глупостей. И вообще, ступай, приготовь еще бутербродов.
Маша словно деревянная повернулась и вышла. Я встал, прикрыл за ней дверь, задернул ее гардиной, чтобы ни слова не было слышно, и вернулся к столу.
— Еще? — кивнул я на бутылку.
— Хорош, — отказался Арцаков. — Я не напиваться приехал. В общем, так. Теперь у меня с гнидой Ренардом свои счеты. Крепкие счеты. А Ламановой своей скажи: нас пусть больше не боится. Понял?
— Понял, — кивнул я. — Только скажи мне еще, что это за Змеюка такой? Известен чем-то?
Арцаков скривился.
— Так, не слишком светился. Вроде отсидел на каторге пять лет за какое-то убийство. Все. Больше ничего не знаю. Он все это время при Ренарде служит как бы телохранителем.
— Он нормальный? С его-то головой.
— Не знаю. При мне он ни разу не заговаривал. Молчал все время, — ответил Арцаков и встал. — Ну все. Пора мне. Прощай.
— Прощай.
Когда я закрыл дверь за Арцаковым и вернулся в гостиную, Маша села напротив, вперив в меня тяжелый взгляд.
— Гиляй, — сказала она своим самым строгим голосом, — пообещай мне, что бросишь это дело. Мне страшно. Тебя убьют.
— Обещаю, Маша, — сказал я, честно глядя ей в глаза.
— Ага, — сморщила она носик, — все понятно. Ты меня обманываешь.
— Зато у тебя будет шикарное платье.
— От Ламановой?
— Да.
— Не хочу платья. Хочу, чтобы ты остался жив! Я рассмеялся, стараясь выглядеть искренним.
— Да что со мной будет!
16
Ночные гости
Днем, сказав жене, что иду в Гимнастический клуб проверять бухгалтерские отчеты, я отправился к нотариусу и на всякий случай составил завещание, по которому все мое имущество причиталось жене. Хотя я по-прежнему не верил в то, что со мной может что-то случиться, однако… Я ведь не был уже так молод, как раньше. Несколько лет назад я мог, не задумываясь, пойти в атаку на турецкие позиции или спуститься в самую страшную ночлежку криминальной Москвы. Мог запросто гулять по самым опасным переулкам с одним кастетом в кармане или описывать давку на Ходынском поле во время коронации, нисколько даже не задумываясь, что и сам могу вот так оказаться среди этих изувеченных, перепачканных московской грязью трупов. Я совершенно не верил в то, что могу умереть. Я видел много смертей — самых разных. Но никогда не примерял смерть на себя.
Однако в этот раз я все же составил завещание. Как я понял, этот пустышка Ренард был бы совершенно не опасен, но рядом с ним все время ошивался его телохранитель с маленькой змеиной головой. Судя по тому, что произошло с Митей Березкиным, этот человек совершенно не знал жалости. Да и человек ли он был? Скорее всего верную кличку дали ему где-то на каторге — Змеюка. А поди узнай, когда бешеная змеюка тебя укусит!
Пообедав в трактире, я посмотрел на часы. К Ламановой мне можно было не спешить: если Арцаков сказал, что «ангелы» больше не исполняют приказов Ренарда, то, скорее всего, сегодня ночью ничего не будет. А потом время еще было слишком раннее. Я побрел по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот, но потом понял, что забыл надеть галоши — отчего ботинки быстро покрывались ноябрьской грязью, и перешел на тротуар. Так я дошел до забора, огораживавшего стройку. Это строился тот самый доходный дом Ламановой: фасад был все еще в лесах — каменщики не возвели еще и третьего этажа. Я немного постоял, посмотрел и двинулся обратно.
Скажу честно, события последних дней начали меня уже утомлять. Конечно, пообещав Надежде Петровне помощь, я был готов до конца держаться данного слова. Но вдруг так сильно захотелось уехать из ноябрьской Москвы! На юг! В степь! К морю! Да, я люблю Москву — любовью зрелой. Как любит женщину мужчина, когда ему уже далеко за сорок, когда от жизни уже осталась только вторая половина и понимаешь — с этой женщиной тебе жить все оставшиеся годы, а потому узнай ее получше, полюби ее не только за внешнюю красоту, но и за то, какой она человек.
Но как и всякого мужчину (в чем бы я никогда не сознался Маше), меня тянет иногда вернуть бесшабашную молодость, тянет уехать туда, где прошли самые острые, самые лихие годы моей жизни — вдохнуть грудью полынный запах степей, сесть на песок волжского берега, глядя, как мимо идут тяжело груженные баржи и колесные пароходы, погреться у бурлацкого костерка, хлебая уху из котелка под рассказы стариков — про ватажников, удалых людей, про Стеньку Разина, про всех этих разбойников, что тянули бечеву, а потом вдруг уходили в разгул, чтобы ощутить — нет, мы не просто тягловая сила, мы — свободные люди, разгульные, грозные и смелые…
Москва в ноябре — унылое зрелище. Тихие милые дворики превращаются в болотца. Всюду грязь, в воздухе тяжело пахнет сырым печным дымом и прогорклым маслом. Небо висит низко, наколотое на кресты церквей. Из веселых летних птиц остались только ленивые голуби, редкие воробьи и вездесущие похоронные вороны. Дождь не смывает грязи, а скорее превращает в грязь все, что он беспрестанно мочит и поливает. Москвичи становятся раздражительными, хмурыми, молчаливыми. И хотя жизнь в центре Первопрестольной не замирает ни на минуту — все так же сияют витрины магазинов, все так же горят фонари, все так же зовут синие вывески трактиров и ресторанов, но нет больше той московской ленивой неги и любопытства, которые определяют жизнь большинства горожан, пусть даже в служебное время они и изображают из себя что-то вроде механических людей, чьи пружины взведены до упора. Такой вот «деловой» москвич побегает-побегает, а потом найдет себе уютный столик в трактире и засядет попить чайку — часа на два. Да с баранками, с печеньем, с мармеладом — и непременно в компании. Откинется на скрипнувшую спинку стула, расстегнет форменную тужурку, пригладит пятерней волосы, закурит папироску и давай перешучиваться с друзьями, обсуждать новости — сначала своей улицы, потом своего околотка, потом общемосковские, а там дойдет и до маркиза Солсбери с его видами на Африку.
