Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович

С другой стороны — новое положение кладоискателя. Двойственность разломила его второй уголовной реальностью — связью с Аспидом и его делом.

«Была моя жизнь до него безвоздушна и эфемерна, а теперь появилась неприятная реальность. Черт знает что! — и для стыкования своих двух существований ему требовалось сто пятьдесят граммов „Экстры“ под соляночку. — Метафизика в двух ипостасях».

Жена плакала, запершись в комнате. Он обнял и поцеловал дочку, как перед уходом на фронт, посидел на стуле без шапки, для чего-то перекрестился на пустой угол и отправился, взвалив на плечи рюкзачок, на «мокрое дело» — в набег за добычей прадедовских капиталов.

На Ниночкиной даче цвела «малина».

Шеф возлежал на втором этаже с хозяйкой, проверяя тренировку ее среднеспортивной мускулатуры. Он даже не спустился вниз «к людям», которые предавались унылым одиноким развлечением людей, живущих противообщественно.

Бледный Алекс с остекленевшими глазами играл на рояле что-то заунывно-несусветное.

Воронок в спортивном синем костюме в углу на тахте угрюмо и очень серьезно мял и тискал полную с очень довольным лицом девицу. На вошедшего Федю они даже не обратили внимания.

Джек, который отпер ему дверь, шепнув при этом:

— О делах — тс-с-с! — провел его в библиотеку покойного профессора, где за круглым, красного дерева ампирным столом в свете уютной японской лампы шла серьезная игра — восседало двое офеней — ковбоев-домушников. Два развязных волосатых молодых человека с большими серебряными крестами на шее лихорадочно щелкали картами. На столе лежала средних размеров куча смятых трехрублевок, рублей и иных более мелких металлических денежных знаков.

Джек усадил Федю на большой старый продавленный диван, принес ему графин с водкой, в котором плавали лимонные корочки, пообещал, подморгнув:

— Девочки будут попозже, — и предложил располагаться как дома.

Аспид среди многих неписаных правил имел твердую установку: «Перед делом ребята должны погулять вволю, в машины надо грузить готовых людей с трясущимися руками, с бледными похмельными лицами. Дня через два после отбытия они в дороге войдут в норму и на месте будут работать с яростью и рвением».

Два волосатых молодых человека были профессиональными офенями — попрошайками икон у старух. Оба они были вполне самостоятельными отдельными единицами. Основное их занятие в свободное от сбора икон время — игра в карты, слушание до одурения над рюмкой бесконечных битловых рёвов музыкальных джунглей Европы. С Аспидом они работали не на проценты, а сдельно, по числу дней. Добыча полностью отдавалась Аспиду.

Федя утоп в диване и, не отрываясь от графина с мистически трепещущими на выпуклой линзе водочной поверхности лимонными корочками — они казались ему желтыми японскими корабликами зыбко качающейся человеческой мечты — пытался представить свое будущее.

Жизненное пространство дачи было ему враждебно. Всегда умеренно чуждавшийся коллектива, он вдруг почувствовал себя частью сообщества, сообщества, основанного на злых коллективных началах. Единственно родным, близким существом ему казался запотевший водочный графин с покачивающимися лимонными корабликами. Он наливал, кораблики качались: «Вот и поплыли, поплыли — ухмыляясь, нашептывал он себе. — Графин с водкой — лучшая форма адаптации в незнакомом коллективе».

Примерно после восьмой рюмки он почувствовал себя превосходно и был непринужден, как посетитель музея восковых фигур мадам Тюссо. Он стал бродить по даче, внимательно вглядываясь в происходящее. Все казалось нереальным, все можно потрогать — кругом были ожившие куклы, марионетки.

Двое офеней, окончив играть в карты и спрятав деньги, вертелись на месте, притопывая под джазовые спазмы.

Джек, почти не пивший — ему предстояло вести завтра утром машину шефа, — лежа на диване и подняв кверху ноги, жевал резинку.

— А, профессор! — приветствовал он Федю. — Ходишь, бродишь? Уже нажрался! Время не теряешь. Вот, познакомься. Это — Сонька, а это — Зинка. Он познакомил Федю с двумя коротко подстриженными очень плотными девицами — официантками кафе «Ирис», где Аспид и его ребята чувствовали себя как дома.

Кафе «Ирис» было штаб-квартирой шайки Аспида. Кафе было неприметное, самого последнего разряда, но для них там постоянно держали в морозилке солидный кусок вырезки.

Сонька и Зинка были очень серьезные дамы. Федя выпил с ними еще рюмки четыре водки, его окончательно развезло. Сонька и Зинка говорили о кримплене ⁸ и о сравнительной анатомии знакомых кавалеров, предпочтение они отдавали Воронку. Это очень почему-то рассердило Федю, и появление Воронка в их компании он воспринял враждебно. Дальше в его памяти произошел провал: он бросал в стенку рюмки, потом его кто-то душил, потом он скользил по клавишам пианино в черную лакированную бездну.

Бледный Алекс при этом пел:

— В бананово-лимонном Сингапуре…

Утром он проснулся с ощущением непередаваемой пакости во рту, ему казалось, что он выплевывал изо рта изжеванные окурки и пепел, перемешанный с керосином.

— Эх, сейчас бы рассольчику! — Мариан с его уютным культом ласкового опохмеления казался далеким и милым, как детство. С удивлением оглядывал он незнакомую комнату. На матрасе в дальнем углу храпел Джек, выпростав огромные волосатые ноги. Рядом с его головой лежала солидная дубина, обмотанная тряпкой — орудие усмирения. С трудом он встал и отправился пробираться в поисках благословенных мест опохмеления. За окнами серый весенний рассвет был меланхоличен и настраивал на серьезный лад.

«Сейчас бы какую-нибудь серьезную статью писать или томик Иннокентия Анненского за утренним черным кофе почитать».

В гостиной Бледный Алекс, дрожа во сне беззащитным кадыком, прятался, как за китайской стеной, за могучими плечами Зинки. Сонька спала на полу на подушках, поражая и во сне черноземной несокрушимой силой пышных плеч и рук, которые, как кариатиды, могли бы поддерживать целые общества лиц, отвыкших от физического труда.

«Однако!» — подумал со страхом Федя.

На кухне он застал Воронка, тот брился опасной бритвой. Безопасные он не признавал, называя их «навозницами»: «Жужжат, жужжат!»

Воронок осклабился внутренней сплошной костью рта, не знавшей прикосновений дантистов:

— А, профессор! Прости, я потрепал тебя малость, да ты больно вчера гоношился, все доказывал мне, что я — чернота безграмотная. Это все я и сам знаю, не учили папа с мамой в детстве по складам читать. Опохмелиться ищешь? Здоровая идея. Открой холодильник.

Холодный, искрящийся пузырьками лимонад был прекрасен, как солнечный Рио-де-Жанейро в слякотный осенний день, заставший одинокого путника босиком посреди сельского проселка. Сто пятьдесят граммов вернули Федю из потустороннего мира похмелья на землю.

Воронок буркнул:

— Иди, доспи. Через два часа — общая побудка и — с Богом!

Осторожно, неуверенно переступая бледными интеллигентскими ногами, Федя пробрался в свою постель и опять нырнул под одеяло. Водка разливалась по телу благословенным теплом забытого младенчества. Засыпая, он видел горы николаевских червонцев, золотые чаши с чеканенной славянской вязью мерцали реально. Ему приснилось, как он пилил их на куски ножовкой, а рядом сидела его жена, жарила на примусе шашлыки и почему-то по-кавказски причмокивала:

— Вай-вай-вай! Почему ты, Федя, такой жадный стал?

Когда он проснулся вторично, Джека уже не было. В комнате за окнами посветлело. Девиц тоже не было, их куда-то уже успели испарить. Во дворе деловито покашливали прогреваемые моторы. Воронок, Джек и Аспид загружали мешки с провизией, свернутые палатки, инструменты, отмычки и прочую амуницию идущих в набег иконщиков. Офени с безучастными лицами профессиональных наймитов подкреплялись кефиром и ветчиной. Лучезарная свеженькая Ниночка порхала около кофеварки. Вчерашняя пьянка показалась Феде нереальным сном. Все было другое: деловое, трезвое и спокойное.

«Ведь на какое дело идем! И все так чинно, как будто отдел НИИ подготавливается в экскурсию к летним полевым работам, — и от этого сравнения ему было особенно не по себе. — Экспедиторы хреновы! Ничего себе, научные работники! На кой черт я все-таки с ними связался? А вдруг найдем? Как делить будем? Ведь голову пробьют, морды у них у всех больно мерзкие», — он вспомнил джекову колотушку, обмотанную мягкой тряпкой, — инструмент воспитания нетрудового коллектива. С нервной дрожью и серым похмельным лицом он пил кофе из розовой японской фарфоровой чашки, заботливо поставленной прекрасными Ниночкиными пальчиками, оканчивающимися алыми маникюрными сгустками спекшейся крови.