Алексей Смирнов - Шпалоукладчик
Обзор книги Алексей Смирнов - Шпалоукладчик
Смирнов Алексей
Шпалоукладчик
Алексей Смирнов
Шпалоукладчик
Разные люди по-разному сходят с ума. Конечно, в этом часто виновата водка.
Однажды, например, старейшая Коло-Кольная компания, преуспевшая в торговле очень сильно газированными напитками, открыла новый сезонный конкурс: "Время, вперед - сдвинь свою крышечку". Разыгрывались летние призы: миллион самокатов, которые выдавались в мэрии в обмен на три крышки со слогами "сам", "о" и "кат". Некий Прохожий, назовем его Гущиным, собрал уже штук двадцать "сам" и "о", когда стал случайным обладателем редчайшей третьей крышки со слогом "гон". В мэрии ему выдали мутную четверть, которую он выпил и тут же спятил, повинуясь рекламным стишкам: "Под крышечкой зеленой Найдешь ты миллионы Веселых самокатов Ребятам и зверятам". И самокаты двинулись грозной зеленой армадой, причем ездоки были большею частью зверята, а не ребята, и не какие-нибудь хомячки.
Другой пример: сталепрокатчик Гусев, придя домой после визита к наркологу, у которого ему дали запить тетурам пятьюдесятью граммами спирта, начал свои недозволенные речи с обращения к дочке: "А помнишь ли, солнышко, как мы с тобой ходили в гости к дедушке-академику Ивану Петровичу Павлову? Он сидел на скамеечке, с бородкой и с палочкой." Такие разговоры тянулись месяц, и все уже думали, что дело полная дрянь. Выдвигались гипотезы, которыми пытались объяснить непонятного Павлова. Может быть, папа, налившись реактивным сарказмом, намекал на условные рефлексы и опыты на собаках? И только потом догадались, что картина с изображением седобородого Павлова, сидящего на скамеечке с палочкой и под солнышком, была последним, что запомнилось из окружившей его среды отцу семейства.
Но что касается писателя Винца, который долго и зло веселился, описывая эти несчастья, то с ним самим получилась другая история. Он не сходил с ума в общеизвестном смысле сумасшествия; скорее, наоборот: он выздоровел сразу после того, как с неуместной грациозностью расслабился в трамвае, на отмороженной ступеньке. Лениво изогнувшись, он взялся двумя пальцами за поручень и съехал, ударился копчиком.
Не сказано, а зря: не зарекайся от Дамаска. Пути, конечно, приводят в Рим, но некоторые - с заходом в иные столицы.
В тот же миг распахнулись двери; Винц по инерции выскользнул, встал было на ноги, и его вдруг понесло вперед, как бывает, когда спотыкаешься, но он не споткнулся, он знал, и странность устремления усиливалась отсутствием этой самой зацепки за что-то, за корень или проволоку. Пригорок с ямкой, заполненной подмерзшей водой, стал быстро приближаться.
Ударившись лбом, Винц пережил мгновенное озарение, и всяческая жизнь, которую он от роду ненавидел, предстала перед ним в укоризненном свете. Бытие, не однажды оскорбленное им в сочинениях, потеряло терпение и огрызнулось, но тут же пошло на попятный и мягко явило ему многочисленные вещи, которые он упоенно уничижал. Винц понял, что именно груз неподъемных романов и повестей метнул его в землю, что это были творения, которые он собирал в заплечную суму, словно пустые, брошенные кем-то бутылки, с шакаловым планом их сдать для повторного оприходования.
С другой же стороны, взвешивая в умозрительной пригоршне дымчатый груз неподъемного якобы, обременительного творчества, он находил его весьма легким, почти невесомым на весах вечности.
Его раздражало очень многое. Винц не был ханжой, но не выносил вида совокупляющихся, к примеру, живых существ. Он влет бил мух, сeк собак, орал под ухом у целующихся зверей и людей, стрелял по голубям из рогатки, а как-то раз даже извернулся взять в голую горсть двух стрекоз, зависших над прибрежными водами.
Это не мешало ему предаваться как беспробудному умничанью с сексуальной подсветкой, так и оголтелому нарциссизму.
Он думал, что разбирается во всем. Предгрозовое небо рассматривал, как изучают рентгеновский снимок - оценивал черное-белое: дождь ли стоит отдаленной косою стенкой, или струятся лучи, оскверненные дымкой. А там ворочался Илья Пророк, но зрительный рентген его не выделял, ибо сeк - снова сeк - только жесткое, а мягкое, не задерживаясь, пронзал.
Что до людей, то Винц относился к ним с глубоким презрением. Вот что он написал, прокатившись однажды в вагоне субботней электрички:
"...Транспортные торговки двигались по проходу внаклонку, вынимая необходимые вещи и пропалывая поезд, как огород, где деньги - сор, сор и сор...
...Напротив меня восседало капризное рыло с выражением покупательской способности в глазах. В ногах у этой лошади стояла большая потребительская корзина.
[В скобках - нотабень: справиться в словаре насчет "-тельской" и "-тельская". Не заменить ли на "-тельная"? Оно и к телу ближе, органичнее, свинство-то]
Лошадь жрала козинаки. Крошка прилипла к лиловой губе. Взгляд светился умиротворенной алчностью и требовал уважения прав.
Она покупала все, не пропуская ни одного разносчика, не брезгуя даже журналами "Знахарь" и "Хозяюшка", которых купила по шесть штук каждого. Ей предложили "Закон Звезд": самый новый! Она купила закон звезд. Она купила детскую игрушку "лицемер", чтобы мять вместо пластилина, и сразу стала мять, раскатывая в невероятный блин - черт знает, о чем она думала. Мешочек лопнул, и мучная начинка, похожая на порошковое семя, высыпалась мне на колени.
Лошадь ахнула, я молча пересел. Она отряхнулась и купила мороженое.
Скоро его ел весь вагон.
Это был момент истины (sic! - курсив постороннего). В вагоне ехало штук сорок пенсионеров, иные с детками. Случилась массовое приобретение вафельных стаканчиков, дешевых... Можно было с изюмом за ту же цену, но не брали. Не-ет! Уж изюм-то мы знаем, изюм-то мы ели, тут дело правое - голимый стакан! Кошельки доставались черт-те откуда. Состоялся гештальт. Он вылился в триумф удовлетворенного достоинства. Езда-еда. Серьезное вкушание. В состоянии себе позволить. Один дед откусил, потянулась сливочная сопля. Склеротическое поражение сосудов полового и пищевого центров. Они расположены по соседству. Сексуальная окраска питания. И, вероятно, наоборот. Закрыл глаза. Открыл. В вагоне пусто..."
И прочее в той же манере.
Так он насиловал картину мира, понуждая ее к противоестественным комбинациям.
Достаточно, чтобы от вида своих дел Винц стал безумным и начал просить прощения. Он ходил и просил прощения у всего - у колбасы, качелей, почтового ящика, рекламной вывески. Он слезно извинялся перед муравьями и небом, не различая живые души и мертвые камни. Еще, казалось, чуть-чуть, и он перещеголяет Франциска Ассизского.
Он простирался ниц перед расквашенными и заквашенными бочками.
Он обнял прыткого человека в вязаной шапочке, который пытался сунуть ему под мышку разнузданно-популярные брошюры.
Какой-то самородок вез в трамвае ведро воды, и Винц ему ласково улыбнулся.
Он каялся и убивался перед технически-безопасным плакатом, гласившем, что "промасленные концы могут самовозгораться" - надпись, в которой его извращенный разум усматривал двусмысленность.
Он расцарапывал себе лицо, а то, двояковыпуклое за счет лба и подбородка, но за счет носа, глазниц и рта - единократно и намертво вогнутое, повторяло отпечаток рифленой подошвы; голова напоминала то ли боб, то ли дольку произвольного фрукта.
Он отказался от всего, что написал, и обратился к спичкам. Но Винц ничего не сжег, ни строчки; спички понадобились ему для другого дела. В его представлении это были не спички, а шпалы, которые он, подпалив и загасив почти одновременно, укладывает, готовя дорогу для будущего, более удачливого воплощения. Винца не станет, но шпалы зачтутся другому земному созданию, которое, когда Винц умрет, наполнится его безмятежной, не помнящей прошлого волей. Он начал собирать спички на девятый день помешательства. Отслужившие спички он бережно хранил и складывал в огромный хозяйственный коробок. Сделав дело, он прятал накопленное в тайник, называл коробок сокровищем и всюду похвалялся, утверждая, будто хранит в своем доме несметные богатства. Знакомые с подозрением понимали его так, что он выиграл в лотерею и жмется. А попутно рехнулся от радости. Постепенно Винц перестал плакать и каяться; он стал вести обычнейшую жизнь, в которой коробок оставался единственной допущенной странностью.
И даже выступил перед обеспокоенными читателями с лекцией, посвященной теории Времени. И практике тоже.
- Дорогие друзья! - откашлялся Винц.
Друзья, числом в пятнадцать-тридцать человек (у Винца в глазах все двоилось от покаянных слез) затаили дыхание.
Украдкой утираясь, Винц уткнулся в листочек.
- Чувствительный Пруст, расписывая Содом и Гоморру, признался, что Вечная Жизнь существует только в памяти Создателя. Там все, кто жил, плюс печаль о том, что их не вернуть. Задача людей - накапливать Образы Бытия, которые спрессовываются в "прошлое" в его набоковском понимании. Каждому из нас отмерено набрать столько-то и того-то. Дальше последует смерть, а сознание отправится в копилку, которую маги Карлоса Кастанеды принимали за глоток, сделанный ненасытным посмертным Орлом, что пожирает человеческое осознание вещей. Люди - это просто картриджи различной емкости, на которые то так, то этак заносится одно и то же в разнообразных вариантах. Царство Божие будет смонтировано из всех записей, неудачные сцены вырежут; только так можно сохраниться в вечности. Бог создал людей как алмазы, умножающие и без того неохватное Бытие путем отражения в триллионах граней.
