Александр Дюма - Катрин Блюм
С пяти до семи часов вечера временное заведение мамаши Теллье было заполнено народом, потом постепенно оно пустело и к десяти часам смежало свои деревянные веки-ставни, чтобы задремать. Его сон охраняла помощница г-жи Теллье, молодая девушка по имени Бабетта, пользовавшаяся полным доверием хозяйки.
На следующий день с первыми лучами солнца дом пробуждался, зевал широко растворенной дверью и одну за другой открывал свои ставни, чтобы, как это было накануне, готовиться к приему посетителей.
А посетители особенно любили усаживаться снаружи под естественным навесом из плюща, вьюнка и дикого винограда, обвивавших столбы этого зеленого шатра.
Напротив кабачка, возле подножия огромного бука, возвышавшегося, словно гигант былых эпох, среди своих детей, сохранивших густую листву, был устроен своего рода шалаш, где в прохладе днем держали вино (вечером его снова заносили в дом, потому что мамаша Теллье не слишком доверяла трезвости и честности своих сограждан и не оставляла без присмотра на ночь столь соблазнительную жидкость, хотя, конечно, ночной воздух освежил бы вино лучше дневного).
Итак, к семи вечера, когда в деревне царило уже наибольшее оживление, в филиале трактира мамаши Теллье собралось много народа.
Здесь были потребители вин по десять, двенадцать и пятнадцать су — мамаша Теллье продавала вина по этим трем ценам, — а также любители флана и миндальных пирожных.
Кое-кто, проголодавшись, заказывал яичницу, салат с салом или колбасу.
Пять столов из шести были заняты, и мамаша Теллье с мадемуазель Бабеттой едва успевали откликаться на постоянные призывы посетителей.
За одним из столов сидели двое из тех лесников, что утром участвовали в охоте на кабана, выслеженного нашим другом Франсуа.
Одного лесника звали Бобино, второго все знали не по имени, а по прозвищу Молодой.
Бобино был кругленький невысокий толстяк с выпученными глазками на полном лице. Это был уроженец Экс-ан-Прованса, веселый жизнелюбец, постоянно подтрунивавший над окружающими и безропотно сносивший чужие шутки. Как и надлежит провансальцу, говорил он сильно грассируя, был исполнен рвения в словесной атаке, в любом случае находя такие меткие словечки, что их цитируют до сих пор, хотя он умер еще пятнадцать лет тому назад.
Тот же, кого звали Молодой, напротив, был длинный, тощий, сухощавый. Прозвищем наградил его еще в 1784 году сам герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, ибо в ту пору тот был самым молодым из всех лесников, и оно накрепко пристало к нему, хотя он становился понемногу самым старым во всем лесничестве. Он был настолько же серьезен, насколько Бобино искрился весельем, и столь же скуп на слова, сколь Бобино был болтлив.
Налево от дома к восточной его стороне примыкали остатки живой изгороди, когда-то, наверное, окружавшей жилье со всех сторон; теперь же от нее сохранилось только пять или шесть футов, тянувшихся от кабачка до шалаша. Дальше изгородь обрывалась, оставляя подход к дому совершенно свободным.
В изгороди зияли ворота, давно лишившиеся створок и сохранившие лишь два столба, а за ними высился пригорок, увенчанный огромным дубом, вокруг которого рос мягкий мох. Отсюда как на ладони просматривалась маленькая долина, где находится Принцев источник.
У самого подножия пригорка за изгородью играли в кегли Матьё и три или четыре бездельника (я чуть было не сказал — бездельника его типа, но осекся, ибо таких, как он, найти непросто).
А подальше, в таинственной тени леса, там, где шаги заглушал ковер из мха, в глубине, как на заднем плане театральной сцены, незаметно опускались сумерки и стали появляться то по одному, то парами любители уединения.
Своеобразным аккомпанементом к праздничному шуму — голосам пьющих и закусывающих в кабачке, ударам играющих в кегли у холма и отзвукам говора прогуливающихся парочек — служили мелодии скрипки и кларнета. Они возникали через одинаковые промежутки времени, давая возможность кавалерам успеть отвести даму на место, выбрать другую и приготовиться к новому танцу.
Итак, теперь, когда наш занавес поднят, мизансцена объяснена, возвратим наших читателей на увитую зеленью террасу кабачка. Мамаша Теллье обслуживала сибарита, потребовавшего яичницу на свином сале и вина по двенадцать су. Бабетта же подавала Бобино и Молодому кусок сыра величиной с кирпич: сыр должен был помочь им управиться со второй бутылкой вина.
— Ну вот, — рассказывал с важным видом Молодой, нагнувшись к Бобино (тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с насмешливым выражением лица), — если ты согласен, то сможешь в этом убедиться, увидев, как говорится, все собственными глазами. Значит, так: тот, о ком идет речь, — это новый лесник. Он приехал из Германии, из краев, откуда был родом отец Катрин. Зовут его Мильде.
— А где он будет жить, этот весельчак? — спросил Бобино, со своим очаровательным провансальским акцентом, упоминавшимся выше.
— В другом конце леса, в Монтегю. У него имеется маленький карабин — вот такой, право, не больше. Ствол всего пятнадцать дюймов, тридцатый калибр, пули как крупная дробь. Этот парень берет подкову, вешает ее на стену и с пятидесяти шагов всаживает по пульке в каждое из отверстий для гвоздей.
— Разрази меня гром! — произнес Бобино свое любимое ругательство, как обычно посмеиваясь. — Так что, теперь стена подкована не хуже лошади? Почему бы ему не стать кузнецом, этому шутнику, а? Ведь он, не боясь, что лошадь его лягнет, мог бы подковывать ее на расстоянии. Я в это поверю, только когда увижу. Я ведь прав, не так ли, Моликар?
Это обращение было адресовано новоприбывшему посетителю, только что споткнувшемуся о кегли Матьё. Он вошел, сопровождаемый проклятиями игроков, которые грозили сделать кегли из его пьяных ног.
Услышав свое имя, Моликар, этот ученик Бахуса (как говаривали еще в те времена в Новом погребке), обернулся и, несмотря на свое затуманенное сознание, узнал того, кто его окликнул.
— А! — пробормотал он, тараща глаза и округлив рот. — Это ты, Бобино?
— Да, это я.
— И ты что-то сказал? Повтори, доставь мне удовольствие.
— Да так, пустяки разные… Это все балагур Молодой меня дурачит.
— Но, — вмешался Молодой, задетый как рассказчик за живое. — Когда я что-нибудь говорю, то…
— Кстати, Моликар, — прервал его Бобино, — как решилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?
— Тяжба? — осведомился Моликар, чей ум находился в том несколько затруднительном состоянии, когда нелегко становится перескакивать с одной темы на другую.
— Да, твой судебный процесс?
— С Лафаржем, цирюльником?
— Да.
— Ну, так это дело я проиграл.
— Как проиграл?
— Проиграл, потому что меня приговорили.
— Кто?
— Господин Бассино, мировой судья.
— И к чему он тебя приговорил?
— К трем франкам штрафа.
— Что же ты ему сделал, этому цирюльнику Лафаржу? — задал вопрос всегда обстоятельный Молодой.
— Что я ему сделал? — переспросил Моликар, покачиваясь на ногах, словно маятник в часах. — Да я ему нос подпортил… но, право же, без всякого дурного намерения, честное слово! Ты представляешь нос Лафаржа, цирюльника, а, Бобино?
— Прежде всего давай уточним, — смеясь, сказал веселый провансалец, — какой же это нос, ведь это же палка от метлы.
— Вот как точно ты сказал Бобино, вот именно! Чертушка Бобино! Нет, я хотел сказать — чертов Бобино, да язык у меня малость заплетается…
— Ну, так что же в конце концов? — спросил Молодой.
— Ты это о чем? — не понял Моликар, успевший уже забыть тему разговора.
— Он просит рассказать, что же произошло с носом папаши Лафаржа.
— Ах, да… Это было ровно две недели тому назад, — вернулся к рассказу Моликар, упорно пытаясь отогнать несуществующую муху. — Мы вместе выходили из трактира…
— Значит, вы были навеселе? — спросил Бобино.
— Нет, даю слово! — возразил Моликар.
— Уверен, что вы оба были навеселе.
— Да нет же, мы были просто пьяны!
И Моликар расхохотался: ему показалось, что он очень удачно сострил.
— Пусть так! — воскликнул Бобино.
— Но ты, наверно, никогда не излечишься? — сказал Молодой.
— От чего?!
— От пьянства.
— Мне надо излечиваться от пьянства? Но для чего?
— Этот человек — воплощение благоразумия, — заметил Бобино. — Может, выпьешь стакан вина, Моликар?
Моликар покачал головой.
— Как, ты отказываешься?
— Да.
— Ты отказываешься выпить стакан вина?
— Или два стакана, или ни одного.
— А почему именно два? — поинтересовался Молодой, обладавший более математическим складом ума, чем Бобино, и считавший, что каждая задача обязательно имеет решение.
— Да потому, что если выпью еще один стакан, то это будет тринадцатый по счету за сегодняшний вечер.
