Владлен Карп - Ритуальное убийство на Ланжероновской, 26
- Марк Соломонович Маковский, - ответил подсудимый.
- Так. Марк Соломонович Маковский, он же Мэир Шлёмович Таковский, он же – Меир бен-Шломо Тартаковский, он же – Сруль-Мэир бен-Шломо Тартаковер - Тар-Таковский. Так кто же вы, подсудимый, на самом деле? Спросил судья. – Где Ваша личность в действительности? – обращаясь к залу, патетически произнёс судья.
Крики из зала:
- Смерть евреям. Немецкий шпион. Польский лазутчик.
- Долой кровопивцев. Долой предателей.
- Всех на помойку.
- Они распяли нашего Христа. Бей жидов, спасай Россию.
- Душегубы.
В зале поднялся шум. Присутствующие повскакивали с мест, вылезали на скамьи, кричали и плевались в сторону подсудимого. Обстановка в зале суда накалялась.
- Прекратить балаган. Выгоню всех из зала. Очистим зал, если не прекратите безобразие, - звоня в колокольчик и стуча молотком, кричал в бешенстве судья. Его не шокировали выкрики из зала, он не мог допустить неконтролируемую обстановку. В зале люди немного успокоились, судебный процесс двинулся дальше.
Маковский стоял, оглядывая зал. Ему стало беспричинно весело. Все эти месяцы, что он сидел в тюрьме, ожидая суда, настроение у него было ужасное. Беззаконие, кровавый навет, тяжёлая обстановка камеры предварительного заключения, наводили на него уныние и апатию. Маковский ни на что не реагировал, был безразличен к происходящему. Но то, что творилось в зале суда, вызывало у него обратное действие. Он понял это абсурдное положение. Он - немецкий шпион, он – польский лазутчик. Он, который исповедовал мирную и спокойную жизнь в семье, любовь родных и близких, уважение окружающих, доверие партнёров и он – шпион, лазутчик. Ничего, кроме улыбки у него это не вызывало. К нему вернулось на мгновение хорошее настроение. Он улыбнулся и, повернувшись в сторону судьи, сказал: - Если я расскажу всю историю с метаморфозой моей фамилии, вы будете смеяться.
- Здесь не цирк, а суд. Я за свою жизнь столько насмотрелся и ничего смешного в ваших показаниях не усматриваю, - серьезно и многозначительно произнёс судья, поправляя рукава судейской мантии.
- Прежде, чем я расскажу высокому суду о моей фамилии, я расскажу старый еврейский анекдот.
Судья попытался остановить Маковского, но тот начал быстро и чётко рассказывать анекдот:
«Один старый еврей пришёл к врачу. Его давно беспокоило распухшее яйцо.
- Что Вас беспокоит, дорогуша. Всех больных обоего пола доктор называл «дорогуша».
- Уважаемый доктор, меня беспокоит распухшее яйцо.
- Покажите, дорогуша, Ваше яйцо.
- А вы не будете смеяться?
- Что Вы, дорогуша, я за свою жизнь столького насмотрелся и ничего смешного в этом не вижу.
Больной опустил штаны, расстегнул кальсоны и показал доктору одно яйцо. Доктор ничего подобного до сего дня не видел. У больного было огромное яйцо с синими прожилками, заросшее густыми рыжими волосами с завитушками. Доктор непроизвольно громко раскатисто рассмеялся.
- Я так и знал, что Вы будете смеяться. Поэтому больное яйцо я Вам не покажу».
Зал взорвался громким хохотом. Даже судья не удержался от улыбки. Обстановка в зале разрядилась. На подсудимого уже не смотрели, как на шпиона или лазутчика, хотя многие из публики даже не знали значения слова «лазутчик», но понимали, что это что-то нехорошее.
Судья сильно потрусил колокольчиком.
- Тихо. Тишина. Не нарушайте порядок. Так я вас слушаю про фамилию, подсудимый.
- Я подробно эту историю изложил следователю, но если высокий суд требует, то я повторю.
***«Топтуны» отделились от толпы и двинули в сторону Екатерининской. На углу, как всегда, сидел Мотя-меняла, Мотя-дуплет.
- Привет труженикам финансового Управления, - посмеялись Анжей и Коваль хором, даже не сговариваясь о сказанном. Сказанном в точку.
- Привет труженикам уважаемого Управления, - Мотя тоже за словом в карман не лез.
- Идут дела, контора пишет?
- Идут. Куда им деться. Хотят люди жить и другим иногда дают.
- И что хотят люди иногда?
- Да вот, сидел-сидел тут пацан и исчез, - констатировал Мотя.
- И куда исчез?
- А никуда. Поехал на Второе еврейское подзаработать и сгинул.
- Поднарядил кто или сам? – заинтересовались «топтуны».
- Думаю, Филька-дура. Давал ему не малые деньги. Не воспользовался пацан теми деньгами.
На всякий случай Анжей и Коваль, не откладывая выяснение вопроса, а нюх у них на возможное раскручивание хода событий – огромный, отправились на Второе еврейское кладбище.
Смотритель кладбища молчал. Ничего не знает, ничего не видел, ничего не может сказать. Бывалых сыщиков не обманешь.
- Так, дорогой. Едешь с нами в Управление. Это же самое расскажешь начальству. Оно тебя выслушает и направит в тюрьму для восстановления памяти. Собирайся.
- Я ничего… Я не могу… Ваше начальство запретило говорить об убийстве, - в страхе отвечал смотритель.
- Кого убили, когда. Что ты видел?
- Ничего не видел…, - помолчал и добавил, - ходил по дорожкам с уборкой… Вижу, висит на заборе вверх ногами зарезанный пацан лет 14, не более. Горло перерезано и кровь вся в земле.
- И что? – не отставали сыщики. Вели перекрёстный допрос. Смотритель дрожал всем телом.
- Вызывали в Управление… Начальство сказало, если проговоримся, сгноят в тюрьме.
«Топтуны» поняли, что больше ничего не вытянут из смотрителя кладбища. Оставили его в смятении и страхе и ушли.
***Страх и бессилие, когда человек умирает от жажды в 100 метрах от оазиса.
Акулина приехала из глубинки. Вернее, её привезли. Она бы не смогла сама проделать такой длинный путь. Да и за всю не очень долгую жизнь, каких-то 18 лет отроду, никуда не выезжала из своей деревни Стрижи, что около Жмеринки. Тот район Малороссии был зоной оседлости евреев. Жмеринка, Вапнярка, Любашовка, Рыбница. А вокруг этих, практически, полностью еврейских местечек селились в хуторах русские, украинцы, бедные поляки, всякий сброд, стекающийся с России в более тёплые края. По законам оседлости евреям запрещалось заниматься земледелием, только мелким ремесленничеством: портные, жестянщики, ткачи, сапожники, красильщики тканей. И были они великолепными мастерами своего дела, хотя и приносило их ремесло небольшие доходы. Все евреи, как правило, были грамотные. С 3-4-х лет их учили Торе и Талмуду. В каждой, даже маленькой деревеньке или где-то на выселках, не говоря уже о крупных местечках, были раввины, учившие малых деток грамоте в Хедерах. Начальная грамота была несколько однобокой, учили наизусть и пели молитвы, слушали долгие рассказы раввинов об истории еврейского народа, легенды и сказки из жизни простых людей и знатных вождей. Но уже с 4-5 лет их учили писать, читать на идиш, арифметике. Многие учителя вовлекали детей в изучение географии, истории, языков. Учились и девочки и мальчики. К взрослению, к бат- (в 12 лет для девочек) и бармицве (в 13 лет для мальчиков) дети приобретали достаточную грамотность, что давало им возможность на этом немного подзаработать. Писали и читали письма, приходящие к русским и украинским односельчанам, подрабатывали в лавках, бывало и вели бухгалтерию.
Православные тоже имели церковноприходские школы, но многие родители не пускали туда своих детей. Дети нужны были родителям в хозяйстве, работали на огородах, пастухами, в поле, на подёнщине, занимались младшими детьми в семье. Да и у самих детей не было тяги к учёбе. С огромным удовольствием они гоняли по полям, купались в речке, выпасали скот, гусей, чем постигать «никому не нужную» грамоту. Жили же их родители неграмотными – и ладно.
Вот так и Акулина, грамоте не была обучена, хотя она смекалкой, ростом, статью, далеко обгоняла своих товарок. Уже в 13 лет её родители пристроили в одну еврейскую семью смотреть за малыми детьми. Глава семьи, Лазарь Мовшович, занимался зерном. Скупая малыми порциями пшеницу, ячмень, гречку у крестьян, у которых не было ни времени и возможностей, ни сил продавать незначительные излишки зерна, а иногда и отрывали ото рта домочадцев, припасённые на зиму и на следующую весну посевные семена, в надежде потом как-то выкрутиться. Не всегда удавалось дожить до следующего урожая, уходили на заработки в города. Многие и не возвращались более домой, оставляя на голодное прозябание свои, часто, большие семьи.
Акулина добросовестно работала в доме Мовшовича, была аккуратной, исполнительной и послушной девушкой. В доме Мовшовича она научилась понимать идиш, немного говорила сама, но очень стеснялась вступать в разговоры на идиш с домочадцами и соседями. Она не плохо умела обращаться с деньгами, которые ей давала хозяйка и всегда полностью, до копейки, рассчитывалась после покупок на базаре, в лавках. Акулина часто ходила за покупками вместе с хозяйкой, неся корзины с покупками с базара домой.
